Это лишь некоторые из следствий науки, которая, по счастливому стечению обстоятельств, кажется наиболее практикуемой и обсуждаемой на равнинах именно в то время, когда я готовлю произведение искусства, призванное показать то, что я и никто другой не могли видеть. Однако я должен помнить, что немало землевладельцев (и кто знает, сколько среди продавцов, учителей начальной школы и тренеров скаковых лошадей, которые читают и пишут в частном порядке?) уже отказались от новой дисциплины. Они далеки от того, чтобы осуждать её. Напротив, они настаивают, что они более глубоко усвоили её, чем те, кто обсуждает её тонкости в корреспонденции еженедельных журналов и гордится фотографиями с автором какого-нибудь лилово-чёрного тома на уикенде охоты на перепелов или на балу в сарае. Но эти нерешительные студенты считают, что предмет, по самой своей природе, не может быть предметом изучения, пока есть возможность сравнить свои оценки или достичь хотя бы предварительного согласия относительно его положений.
Эти люди готовы ждать до какого-то года в далёком будущем. В тот год, говорят они, когда климат идей на равнинах окажется на полпути к одному из своих постепенных, но неизбежных циклов, даже если жители равнин всё ещё предпочитают прозаические поэмы, сонаты или маски марионеткам или барельефам, которые словно вырастают из бездны между человеком и его прошлым, великие вопросы современности покажутся далёкими и странными всякому, кто всё ещё бродит по руинам наших нынешних наук.
Никто из упомянутых мною учёных даже не догадывается, сколько последовательных вторжений послеполуденного солнца в тёмные уголки библиотек обесцветят глянцевые чернила на книгах, которые они наконец откроют. Эти люди болтают вместо особого удовольствия знать, что, когда они наконец находят непредвиденное соответствие между метафорами в исповедях забытого писателя, их драгоценное открытие не представляет никакой ценности для других. Они могут считать одним из своих лучших знаков того личного видения, к которому стремятся все жители равнин, нечто, что было отброшено или даже дискредитировано много лет назад. И самое вознаграждающее из всех начинаний, говорят они, – это вернуть былой блеск какой-нибудь реликвии из истории идей. Как бы вы ни использовали её или какие искры вы ни высветили на её долго скрывавшейся поверхности, вы всегда можете испытывать приятное недоверие к своей оценке. Прозрения, которые вы хотели бы ценить за их полноту, однажды могут быть заново расширены ничтожной сноской, найденной в каком-нибудь устаревшем тексте. И хотя вы наслаждаетесь обладанием забытыми понятиями и отвергнутыми идеями, вы должны признать, что кто-то до вас рассмотрел их в ином свете.
И я снова напоминаю себе: во всех искусствах и науках, берущих начало в осознании жителем равнин утраты и перемен, ни один мыслитель всерьёз не рассматривал возможность того, что состояние человека в какой-то момент его жизни может быть прояснено изучением того же человека в какой-то момент, который, ради удобства, считается предшествовавшим рассматриваемому моменту. При всей своей одержимости детством и юностью, жители равнин никогда не рассматривали, разве что в качестве иллюстраций к самоочевидным заблуждениям, теорию о том, что недостатки человека проистекают из некоего изначального несчастья или его следствий, что жизнь человека – это упадок от состояния изначального удовлетворения, а наши радости и удовольствия – лишь компромисс между нашими желаниями и обстоятельствами.
Не только мои годы чтения, но и мои долгие беседы с жителями равнин, даже с главой этого дома, моим непредсказуемым покровителем, который только
ходит в библиотеку в поисках цветных иллюстраций к историям определённых стилей керамики – уверяю вас, что люди здесь воспринимают жизнь как ещё одну равнину. Им ни к чему банальные разговоры о путешествиях сквозь годы и тому подобное. (Почти каждый день я удивляюсь, как мало жителей равнин действительно путешествовали. Даже в их Золотой Век, Век Открытий, на каждого первопроходца, находившего путь в какой-то новый регион, приходилось множество людей, заслуживших не меньшую славу, описывая свои собственные узкие края, словно те неподвижно лежат за самыми дальними из недавно открытых земель.) Но в своей речи и песнях они постоянно намекают на Время, которое сходится к ним или отступает от них, словно некая знакомая, но грозная равнина.
Когда человек думает о своей юности, его речь, кажется, чаще отсылает к месту, чем к его отсутствию, к месту, не заслонённому никаким понятием Времени как завесы или барьера. Это место населяют люди, которым выпала честь искать его особенности (то качество, которое одержимо жителями равнин так же, как идея Бога или бесконечности одержима другими народами), с такой же готовностью, с какой человек современности пытается угадать особую идентичность своего собственного места.