Конечно, много внимания уделяется неспособности каждого из них – и мужчины, и юноши – осознать свою уникальную ситуацию. Их часто сравнивают с обитателями соседних регионов, которые пытаются нанести на карту все равнины, которые им могут понадобиться, или всё, что им было бы достаточно знать, и которые соглашаются, что каждый может включить части границ другого на свою карту, но в конце концов обнаруживают, что их карты невозможно аккуратно совместить – что каждый из них утверждал существование нечётко определённой зоны между последними местами, которые он мог бы пожелать, и первыми из тех, на которые он не имеет права претендовать.
(К счастью, моя текущая задача освобождает меня от необходимости связываться с той многочисленной школой мыслителей, которые настаивают на том, что все знания — и даже, как утверждают некоторые, все искусство — должны проистекать из тех теневых областей, которые никто по-настоящему не занимает. Однако когда-нибудь я должен удовлетворить свое любопытство относительно их теории промежуточной равнины: предмета эксцентричной ветви географии; равнины, которая по определению никогда не может быть посещена, но примыкает к любой возможной равнине и обеспечивает к ней доступ.)
Итак, когда мой покровитель размышляет над неравномерной прозрачностью и многообразными оттенками зелёного и золотого в глазури плиток, лишь отдалённо напоминающих те, что он видел и держал в руках много лет назад, он не пытается в грубом смысле «возродить» какой-то опыт прошлого. Если он
Думал, что, прогуливаясь таким образом, он мог бы прогуляться к некоторым из портиков и двориков юго-восточного крыла, где те самые оттенки, которые он стремится визуализировать, отражая послеполуденный солнечный свет или его отблески, позволяют даже мне любоваться предполагаемой зеленью, которая, возможно, никогда больше не появится среди этих тщательно сохранившихся колонн, мостовых и прудов. И его часы молчаливого изучения не доказывают, что он отвергает образы и ощущения, возникающие от любой равнины момента. Если я его знаю, он совершенно бесстрастно думает о каком-нибудь другом дне во дворах, где даже великое безмолвие равнин загорожено стенами ради ещё более волнующей тишины, и где, возможно, неповторимый блеск глазурованной глины подчёркивает зелёный и золотой, более далёкие от общепринятых предпочтений, чем даже редко встречающиеся оттенки пустых лугов по ту сторону. Из всего невозвратимого ему нужно лишь то, чтобы оно казалось со всех сторон ограниченным знакомой местностью. Он хочет, чтобы схематическое расположение его собственных дел соответствовало узору, столь любимому жителями равнин – зоне тайны, окутанной известным и слишком доступным. И, будучи человеком, он почти наверняка намерен в эти тихие дни продемонстрировать дальнейшее совершенствование знаменитого узора. Человек, спокойно изучающий оттенки и фактуру своих просто украшенных изразцов, допускает, что полный смысл того, что, казалось бы, находится в пределах досягаемости его рук или в пределах его зрения, принадлежит другому человеку, который проводит пальцами по поверхностям плиточных стен, нагретых послеполуденным солнцем, и чьи ощущения включают в себя осознание ещё одного человека, который приближается к интерпретации сочетания угасающего солнца и ярких красок, но подозревает, что истина такого момента должна быть в человеке за пределами его, который видит, чувствует и удивляется дальше.
Иногда я сомневаюсь, что мой покровитель понимает Время в ортодоксальном ключе, как утверждает школа, которой он придерживается. В своих редких беседах со мной он защищает «Время, противоположную плоскость».
против остальных четырёх теорий, выдвигаемых в настоящее время. Но я замечаю в некоторых его аргументах излишнюю аккуратность. Я достаточно хорошо знаю образ мышления жителей равнин, чтобы ожидать, что они обычно предпочитают теории, не дающие полного объяснения рассматриваемой проблемы. Демонстрация восторга моего покровителя от симметрии и полноты того, что он воспринимает как Время, может указывать на то, что он в частном порядке исследует одну из других популярных теорий или, что более вероятно, что он был вынужден стать одним из тех,
Доктринальные отшельники, осознающие существование Времени, истинные очертания которого постигают лишь они. До недавнего времени их ценили так же высоко, как последователей пяти школ. Но с тех пор, как некоторые из наиболее ревностных сделали свои личные лабиринты Времени местом действия для своей поэзии и прозы, а также для тех новых произведений (некоторые безнадежно фрагментарны, другие почти невыносимо однообразны), которые всё ещё ждут приемлемых имён, критики – и даже обычно терпимая читающая публика – стали нетерпеливы.