Возможно, дело не в том, что обычные жители равнин считают подобные практики сбивающими с толку или губительными для масштаба и многообразия их собственных излюбленных методов исследования темы Времени. Тем не менее, эта тема, похоже, одна из немногих, в которой жители равнин предпочитают не доверять прозрениям одинокого провидца. Возможно, как недавно утверждали некоторые комментаторы, пять основных теорий всё ещё настолько неполны, настолько полны неясностей, что даже самому оригинальному мыслителю следует искать свои парадоксальные ландшафты и неоднозначные космологии в их обширных пустотах. Или, возможно, те, кто больше всего протестует – хотя среди них почти равное число последователей пяти школ – тайно верят в другую теорию, которая до сих пор не была ясно выражена. Это саморазрушающее утверждение о том, что Время не может иметь общепринятого значения для любых двух людей; что о нём ничего нельзя предицировать; что все наши утверждения о нём призваны заполнить ужасающую пустоту наших равнин и отсутствие в наших воспоминаниях единственного измерения, которое позволило бы нам путешествовать за их пределы. В таком случае противники своенравных исследователей лишь предотвращают вероятность того, что кто-нибудь из этих еретиков найдет способ внушить это утверждение другим. (Почти наверняка это будет сделано с помощью поэзии или какого-нибудь сложного вымышленного повествования. Жители равнин редко поддаются логике. Их слишком легко отвлечь на изящность ее механизмов, которую они используют для изобретения хитроумных салонных игр.) И эти противники будут опасаться, что новый взгляд на Время может положить конец этим замысловатым представлениям, которыми пользовались жители равнин в своих бесчисленных исследованиях изменчивости всего сущего. Они могут оказаться обитателями равнин такого постоянства, что выжить смогут лишь те, кто сможет обманывать себя часами, созданными ими самими, или притворяться, будто верит в годы, о которых никто другой и не догадывается.
Несколько лет назад мне захотелось посетить тот уголок библиотеки, где великие труды о Времени высыпались с рядов полок, которые когда-то считались
Вполне достаточно, чтобы разместить их в обозримом будущем. Я заметил, что тот же самый уголок привлекал жену моего покровителя во время её ежедневных визитов в библиотеку. Она была женщиной не старше меня и всё ещё прекрасной по меркам равнин. Она редко открывала книгу из возвышающихся вокруг неё стеллажей – лишь разглядывала подборку названий и изредка брала в руки цветную обложку. Она уделяла много внимания шторам вдоль западной стены комнаты. Иногда она плотнее задергивала массивные медового цвета портьеры, так что окружающий её свет казался вдруг более насыщенным, но, возможно, не менее преходящим. Или же она раздвигала те же шторы, и яркий свет заходящего солнца и неизбежные голые луга затмевали сложное сияние сотен работ, посвящённых Времени.
Я почти ничего о ней не знал. Во всех моих личных беседах с её мужем (раз в месяц в анфиладе комнат, которые он называет своей студией) он ни разу не упомянул о жене, которая провела в этом доме столько вечеров, что, возможно, уже успела увидеть преломлённый солнечный свет трёх тысяч отдельных равнин в каждом из его бесчисленных окон.
Я знал, что мой покровитель следовал обычаю, общему для всех выдающихся жителей равнин, – косвенно отдавать дань уважения безымянной жене в каждом произведении искусства, которым он занимался в частном порядке. Однако в случае моего покровителя ссылки могли быть более туманными, чем обычно. Если бы он проводил свои молчаливые дни за стихами баллады, я, возможно, был бы немного ближе к пониманию истории этой женщины. Ведь каждая баллада равнин возвращается и возвращается от своих бесконечных перефразировок и неуместностей к нескольким несомненным мотивам. Или, если бы он часто посещал те заброшенные комнаты, где стоят огромные ткацкие станки в том виде, в каком их оставил дед, я бы мог увидеть, как должна была выглядеть его жена в обстановке, которую он задумал для них двоих. Ведь ткачи равнин лишь притворяются, что прячут своих натурщиц среди сцен, которых они никогда не видели. Но единственный человек, который мог бы интерпретировать грезы этой женщины, стоящей между равномерным сиянием равнин и многоцветным блеском комментариев к «Времени», не создал ничего более красноречивого, чем фрески из зелёной глазури и фигурки в двусмысленных позах. Я знал по его случайным замечаниям поздно ночью, какой глубокий смысл он надеялся вложить в эти сдержанные и загадочные произведения. И я знал, что жители равнин обычно считают всё искусство скудным видимым свидетельством грандиозных процессов в