Мы, конечно, встречались и обменивались вежливыми словами в других комнатах в другое время. Но, видя её в дальних углах библиотеки, я чувствовал себя отстранённым от неё. Долгое время меня сдерживала ничтожность моих собственных мыслей, какими они показались бы, если бы я высказал их в такой обстановке. Я считал, что не имею права говорить, разве что обращаясь к какому-нибудь предложению, содержащемуся в одном из окружавших меня томов. Тишину, повисшую в этих комнатах, я воспринимал как паузу, которую допускает оратор, когда его аргументация завершена и он дерзко ждёт первого из своих собеседников, разве что в данном случае напряжение усугублялось огромным скоплением говорящих и десятками лет, в течение которых молчание так и не было нарушено.
Но по мере того, как шли месяцы, а она почти каждый день приходила посидеть между мной и полками с надписью «ВРЕМЯ», я всё больше ощущал потребность сказать ей что-то. Я ощущал между нами массу всех слов, которые мы могли бы произнести, как стопку нераскрытых томов, столь же устрашающую, как и любая из полок, стоявших над каждым из нас. Вероятно, именно это подсказало мне план, который я выбрал. Как только я закончу предварительные наброски к «Интерьеру» и прежде чем начну работу над самим сценарием, я напишу небольшое произведение – вероятно, сборник
эссе, которые уладили бы наши отношения с этой женщиной. Я бы опубликовал его частным образом под одним из редко используемых импринтов, которые мой покровитель резервирует для работ своих клиентов в процессе работы или для заметок на полях. И я бы так организовал предполагаемую тему работы, чтобы библиотекари здесь поместили экземпляр между полками, где она проводит свои вечера.
Я предвидел, что большая часть моего плана осуществится именно так, как я и задумал. Единственной неопределённостью было последнее: я не мог гарантировать, что эта женщина откроет мою книгу при жизни. Я мог бы наблюдать за ней каждый день в течение пяти или десяти лет, которые планировал провести в этом доме, и ни разу не услышал бы от неё даже отдалённо напоминающих слова, которые могли бы объяснить моё молчание.
Но меня недолго беспокоила вероятность того, что она вообще не прочтёт мои слова. Если всё, что мы переписывали, существовало лишь как набор вероятностей, моей целью было расширить круг её размышлений обо мне. Она должна была получить не конкретную информацию, а факты, едва достаточные, чтобы отличить меня от других. Короче говоря, она не должна была читать ни слова из моих текстов, хотя и должна была знать, что я написал что-то такое, что она могла бы прочитать.
Поэтому я намеревался в течение короткого времени написать книгу и опубликовать её, но передать лишь несколько экземпляров рецензентам (и только после получения от каждого письменного обязательства не распространять книгу) и один экземпляр – в эту библиотеку. В тот день, когда этот экземпляр впервые поставят на полку, я тихонько уберу его к себе, убедившись, что он полностью описан в каталоге.
Но даже этот план не удовлетворил меня надолго. Пока сохранялся хоть один экземпляр моей книги, наше сочувствие друг другу было ограниченным.
Хуже того (поскольку я хотел, чтобы наши отношения не ограничивались общими представлениями о времени и месте), никто после нашей смерти не мог быть уверен, что она не нашла и не открыла книгу при жизни. Я подумывал выдать только один экземпляр — здешним библиотекарям — а затем изъять и уничтожить его сразу после внесения в каталог. Но кто-то в будущем всё равно мог предположить, что экземпляр существует (или когда-то существовал), и что женщина, которой он предназначался, хотя бы взглянула на него.
Я снова изменил свой план. Где-то в каталоге есть список примечательных книг, которые никогда не приобретались этой библиотекой, но хранятся в других частных коллекциях в богатых домах прерий. Я бы предпочёл оставить их при себе.
каждый экземпляр моей книги и вставить в этот список запись о том, что экземпляр находится в вымышленной библиотеке в несуществующем районе.
К этому времени я начал задаваться вопросом, почему эта женщина сама не написала книгу, чтобы объяснить мне свою позицию. Именно моё собственное нежелание искать эту книгу в конце концов убедило меня поступить так, как я поступил: не писать книгу и не давать никому никаких намёков на то, что я когда-либо писал книгу или собирался её написать.