приехал, чтобы выслушать меня, возможно, даже предпочтя меня какому-то знаменитому клиенту, о грядущем откровении которого уже говорили за тем самым столом, где я молча восседал за бокалом виски.
Причиной этого непреходящего интереса ко мне, возможно, было не что иное, как распространённое предпочтение простых людей скрытому очевидному – их склонность ожидать многого от непопулярного или малоизвестного. Хотя я и не задавал вопросов от своего имени, со временем я узнал, что небольшая группа людей считает меня исключительно многообещающим режиссёром. Услышав это, я собирался ответить, что мои шкафы, полные заметок и черновиков, вряд ли когда-нибудь породят образ какой-либо равнины. Я почти решил назвать себя поэтом, романистом, пейзажистом, мемуаристом, декоратором или кем-то ещё из множества литературных деятелей, процветающих на равнине. Однако, если бы я объявил о такой перемене в своей профессии, я мог бы потерять поддержку тех немногих, кто продолжал меня уважать. Хотя жители равнин обычно считали письмо самым достойным из всех ремесел и наиболее способным разрешить тысячу неопределенностей, витавших почти на каждой миле равнин, всё же, если бы я претендовал хотя бы на малую часть той дани, которую воздают писателям, я, вероятно, впал бы в немилость даже у тех, кто разделял этот взгляд на прозу и стихи. Ведь мои самые искренние поклонники знали также о слабом интересе жителей равнин к кино и о часто слышимом утверждении, что камера лишь умножает наименее значимые качества равнин – их цвет и форму, какими они предстают перед глазом. Эти мои последователи, почти наверняка, разделяли это недоверие к применению кино, поскольку никогда не намекали мне, что я когда-нибудь смогу создать сцены, которые никто не мог бы предвидеть. Они хвалили моё явное нежелание работать с камерой или проектором и годы, проведённые за написанием и переписыванием заметок для представления предполагаемой аудитории ещё не виденных изображений. Некоторые из этих людей даже утверждали, что чем дальше мои исследования уводили меня от заявленной цели и чем меньше вероятность, что мои заметки приведут к созданию какого-либо зримого фильма, тем большего признания я заслуживаю как исследователь самобытного ландшафта. И даже если этот аргумент, казалось, относил меня скорее к писателям, чем к кинорежиссёрам, мои верные последователи не смущались. Ведь сами их отрицания оправдывали их веру в то, что я практикую самую требовательную и достойную похвалы из всех специализированных форм письма.
— то, что было близко к определению того, что было неопределимым в равнинах
попытавшись выполнить совершенно иную задачу. Этим людям было выгодно, чтобы я продолжал называть себя кинорежиссёром; чтобы я иногда появлялся на своём ежегодном открытии с пустым экраном позади меня и рассказывал о тех снимках, которые я ещё мог бы показать. Ведь эти люди были уверены, что чем больше я буду стараться изобразить хотя бы один неповторимый пейзаж…
чем больше я располагал светом и поверхностями, тем больше я терялся в многообразии слов, за которыми не было известных равнин.
В те годы, когда моя работа чаще всего прерывалась любовью моего покровителя к пейзажам, возможно, оставалась горстка тех, кто со знанием дела говорил о забытом режиссёре, готовящем свой великий фильм в уединении библиотеки. Из всех присутствующих на месте съёмок они вряд ли были бы обмануты видом моего пустого фотоаппарата, направленного на какую-нибудь обыденную картину. Возможно, они считали своим долгом высказать какое-то замечание о несущественности таких вещей, как линзы и световые волны, для создания моих изображений, которых ещё никто не видел. Но обычно они незаметно присоединялись к общему веселью, позируя под видом человека, жаждущего запечатлеть игру света в какой-то момент унылого дня, к тому самому человеку, который позволял целым временам года проходить, сидя за зашторенными шторами в наименее посещаемых комнатах безмолвной библиотеки.
Я редко задумывался, какое мнение обо мне преобладало среди тех, кто наблюдал и улыбался, когда я неловко брал в руки какой-нибудь старый фотоаппарат и услужливо смотрел на пустое пространство перед собой. Меня гораздо больше беспокоили те, кто однажды мог бы изучить бракованные отпечатки в разрозненной коллекции моего покровителя и увидеть во мне человека, чей взгляд был устремлен на нечто важное. Даже те немногие, кто слышал или читал о моих попытках найти подходящий пейзаж, – даже они могли бы предположить, что я порой не смотрю дальше своего окружения. Никто впоследствии не мог указать ни на одну деталь того места, куда бы я ни смотрел. Это всё ещё было место, скрытое от глаз, в сцене, созданной кем-то, кто сам был скрыт от глаз. Но любой мог решить, что я понимаю смысл того, что вижу.