У него оказалась этнически богатая группа: он был единственным белым. Все остальные были чернокожими, азиатами, кем-то между чернокожими и азиатами, кем-то между чернокожими и белыми… В общем, Лев не знал названий всех тех рас, которые видел, и в своей голове определял ребят уничижительными кличками: негр, желтый, китаёза. Он знал, как худо ему придется, если однажды он забудется и скажет такое вслух (впрочем, поймут ли его, если он скажет на русском?), но строгую политику в отношении расовой дискриминации считал таким же перегибом, как квартал Кастро с гей-барами.
Он старался держаться со всеми вежливо, а все держались вежливо с ним, но дружеского сближения не происходило: даже когда прошёл месяц, даже когда все выучили друг друга по именам, даже когда в столовой стали появляться столики той или этой дружеской компании, всё равно не находилось людей, к которым мог бы примкнуть Лев, и тогда он решил, что всё из-за того, что он – белый. Они, наверное, избегают его, считают поработителем, хотя он обыкновенный мигрант. Он даже думал, не сказать ли им, что он русский, что он вырос в ненависти к Америке и капитализму, но решил, что эту информацию стоит приберечь как козырь.
Учеба наводила на него тоску, расписание было забито сплошными лекциями, много информации перекликалось с тем, что он уже учил в России, практики – никакой. Поэтому он стал пропускать, чтобы больше работать, а больше работать, чтобы зарабатывать много денег, а много денег… Куда ему много денег, он не придумал. После того, как он оплачивал место в общежитие и покупал продукты, у него оставалось пару сотен баксов в месяц, которые он начал тратить на алкоголь.
Потом Льву будет трудно оценить, что стало спусковым крючком. Может быть, его апатичная безвольность, унылая тоска, придавившая с того дня, как Яков сказал, что они расстаются. А может, тоска по дому. Если бы Льва спросили, какое это чувство, вряд ли бы он сказал: «Грустно». Ему не было грустно. Ему не было горько. Ему было никак. И, наверное, это было хуже всего.
После работы он лежал в кровати, не в силах заставить себя сделать хоть что-нибудь: почистить зубы, принять душ, переодеться. На совершение элементарных процедур ему приходилось «решаться»: он собирался с силами, чтобы выйти из комнаты, пройти до общей душевой, отстоять очередь. В этой очереди он выглядел настолько сонным и уставшим, что пару раз его пропускали вперед, и он чувствовал себя обманщиком: ведь он нормально спал. Даже больше, чем нужно.
Тогда ему и начал вспоминаться тот вечер в клубе, а точнее, слова Якова: алкоголь поможет расслабиться, поможет стать веселее. Его жизненный опыт это подтверждал: одноклассники, студенты, друзья – все, кого он когда-либо заставал пьяными, отличались добродушной веселостью. Может, с ним не сработало, потому что он мало выпил? Всего лишь стакан текилы, разбавленной спрайтом. Нужно пробовать ещё.
Совершеннолетний парень из соседней комнаты согласился помочь ему с покупкой: он сам часто бегал за пивом в ближайший алкомаркет, и Лев, заметив это, рискнул попросить купить что-нибудь и ему. Парень не всегда совершал такие вылазки безвозмездно: через раз говорил, что сходит, только если пиво будет за счёт Льва. Лев не спорил.
Он пробовал, начиная с малого. Сидр – вкусный, как сок, и эффект примерно такой же – никакой. Пиво – гадость, ещё в тот день, с Катей, не понравилось, и, перепробовав, он убедился: до следующего дня не получалось перебить мерзотно-кислый привкус на языке. Вино – дорого (а если дешево, то невкусно), чтобы напиться всерьёз понадобится целая бутылка. Шампанское… Не, это что-то про Новый год, он даже пытаться не стал. Приходилось постепенно повышать градус, и однажды Колин, его сосед, посоветовал: - Может, попробуешь бурбон?
В тот раз он принёс ему «Буллейт», ноль-семь, и Льву хватило четверти, чтобы напиться. Это было круто: вкусно, даже сладко, без противной коньячной горечи. Он не стал весёлым, но стал ажиатированным: отправился в женский блок общежития и начал рассказывать первокурсницам, что американцы не летали на луну, что фотографии были подставными и они в России уже давно их раскусили. Почему-то ему очень нужно было рассказать об этом именно девочкам. Они сильно смеялись и Лев решил, что, всё сработало так, как нужно: пускай ему было не смешно, но другие же повеселились.
Через несколько дней он снова почувствовал себя хуже и ещё раз напился. Его накрыло паранойяльным страхом, что Колин не тот, за кого себя выдаёт, и он засунул ему под дверь прослушку (то есть, он думал, что это прослушка), но это был провод от сломанной компьютерной мыши (когда Лев протрезвел, он не смог объяснить, где его взял) и Колин, заметив, как тот скребется под дверью, неожиданно открыл её нараспашку, дверь ударила Льва по лицу и разбила нос, Лев решил, что Колин сделал это специально и дело кончилось дракой.