Но Слава неожиданно разозлился на его виноватые оправдания:
- Чего ты извиняешься за чувства? За что ты ещё извиняешься? За то, что дышишь?
Лев растерялся:
- Это… это не то же самое.
- Я хочу видеть тебя без этого пуленепробиваемого жилета, который ты зачем-то нацепил, – вдруг сказал Слава. – Потому что я люблю тебя, а не тебя, – последнее «тебя» он сказал непривычно низким голосом и таким серьёзным тоном – по всей видимости, передразнивающим холодные интонации Льва.
- Но это тоже я.
- Нет, это не ты, и ты дурак, если считаешь, что я этого не понимаю, - сказав это, он вдруг улыбнулся: - Но дураком я тебя тоже люблю.
- А есть… а есть какой-то я, какого ты не сможешь любить? – осторожно уточнил Лев.
- Что за странный вопрос?
- Ты можешь мне что-нибудь не простить?
- Ну… Не знаю. Ты… ты терзаешь котят?
- А ты бы не простил мне терзание котят?
Слава даже остановился, сбив шаг.
- Ты терзаешь котят?!
- Нет! – поспешно заверил Лев. – Ничего такого, правда.
Слава двинулся дальше, с подозрением глянув на Льва:
- С котятами поаккуратней, приятель.
Он засмеялся с ним в унисон, переводя разговор в шутку, и как всегда это был вымученный смех, и как всегда он думал: «Я чудовище, я чудовище, я чудовище. Он не простит меня».
Лев и Слава [56-57]
Ночь перед отлётом Лев провёл дома, в своей кровати. Вечером, за чаем, они неожиданно разговорились с мамой: он задал ей тот же самый вопрос, что она – ему.
- А ты простила папу?
Он предполагал всего два варианта ответа: да или нет. Если она скажет: «Да», это будет грустно, но предсказуемо – в мамином стиле. Если она скажет: «Нет», это будет неожиданным проявлением внутренней гордости – ну, пусть и такой запоздалой. Он бы хотел услышать «Нет».
Но мама сказала:
- Я никогда на него не обижалась.
Лев, закатив глаза, фыркнул, Пелагея возмущенно зазвякала ложкой, мешая сахар в чае. Мама не обратила внимания на их недовольство. Тогда Лев решил озвучить его вслух:
- Это ужасно, мам.
- Ну, почему? – спокойно спросила она. – Это же как обижаться на диабетика, что он не вырабатывает инсулин. Ваш папа был больным человеком.
Ребята синхронно закивали: мол, мы заметили. Мама продолжала говорить, не замечая их ерничанья:
- Но, чтобы стать больным, нужно заболеть. Я уже рассказывала, что он не всегда таким был.
Да, они знали очень короткий пересказ этой истории: папа был хороший, а потом вернулся с войны такой, какой вернулся. Конец.
- Ладно, но когда он «заболел», – Лев интонацией выделил кавычки, показывая, как не согласен с таким определением, – почему ты не ушла?
- А ты бы ушел? – неожиданно спросила мама.
Лев беспомощно мигнул.
- В смысле?
- Ты бы ушел от человека, которого любишь, если бы случилась какая-то… какая-то тяжелая ситуация?
- Я… не знаю.
Мама повела бровью:
- Видишь, как засомневался. Любишь, наверное, кого-то.
Конечно, он подумал о Славе, но трудно было представить, что с ним могут случиться такие радикальные перемены – даже из-за травмы, даже из-за болезни, да из-за чего угодно. Может, в настоящих чудовищ превращаются только потенциальные? У Славы не было ни единого шанса стать чудовищем. Он – лучшая версия человека. Никого лучше Лев никогда не знал. И он думал так не потому, что влюблен: он думал так, потому что это было правдой. Он уже был влюблен в Юру, но прекрасно знал, как Юра может быть гадок, злобен, заносчив, как он может проявляться в сотнях, нет, в тысячах неприятнейших вариациях своего характера.
- Это же как неоказание помощи, - произнесла мама, внимательно посмотрев на Льва. – Есть у вас в медицине такое понятие?
- Есть.
- А почему ты думаешь, что психопатам нужна помощь? – прямо спросила Пелагея.
- Всем нужна помощь, - спорила мама.
- Ты считаешь, он от себя мучился? – иронизировала сестра. – Я думаю, что нет. Может, он и изменился, но в этом своём измененном состоянии был полностью доволен собой.
Лев чувствовал, что не хочет с ней соглашаться. Он не спешил поддерживать мать, но внутренне желал поверить именно в её правоту. Наверное, потому что они правда помнили отца другим, а Пелагее он достался уже контуженным. Того самого, которого можно было любить, она не видела.
Потом, когда они отправились спать, Пелагея еще некоторое время продолжала этот разговор со Львом. Из темноты раздавался её обиженный голос, она говорила, что никогда бы такое не простила, что человек может жертвовать собой, как хочет, но «причём здесь я?».