- Я думаю, что ты очень добрый, ранимый, тонко чувствующий человек, - выдал Слава ряд определений, никак не подходящих Льву.
Теперь уже засмеялся он:
- Ты во мне сильно ошибаешься.
- Это ты в себе сильно ошибаешься, - серьёзно ответил Слава.
Они замолчали, посмотрев друг другу в глаза, и Лев понял: сейчас что-то будет. Когда так замолкают, лёжа в кровати, всегда что-то случается.
Слава первым потянулся к нему с настойчивым поцелуем, и стало понятно: так не целуются перед сном или перед прощанием. Был всего единственный раз, когда они уже так целовались – тогда, в ванной комнате.
Оборвав поцелуй, Лев спросил шепотом:
- Что будем делать?
- Что хотим, - прошептал в ответ Слава.
Он не мог оторвать взгляда от его раскрасневшихся губ.
- Что ты хочешь?
- Я покажу, - пообещал Слава. – А ты покажешь, что хочешь ты. Согласен?
- Выключи свет, - попросил Лев, выражая таким образом своё согласие.
Пока Слава метался от кровати к выключателю и обратно, Лев начал расстегивать на рубашке пуговицы, и заметил, что от волнения у него дрожат пальцы – как перед первым разом. Хотя нет: в первый раз ничего у него не дрожало. Он был уверенный, как сантехник из немецких порнофильмов, которые они смотрели в детстве с Юрой – наверное, из них и взял эту напускную самоуверенность, хотел выпендриться перед Шевой и впечатлить Якова. Но со Славой этот сантехник, как некстати, куда-то пропал, теперь он хотел бесконечно уточнять: «А что сейчас делать?».
Инициативу полностью забрал Слава: он стягивал с него одежду, кидал её на пол, приказным тоном говорил: «Ляг подальше» (а то они так и лежали у самого края), а потом целовал: шею, плечи, грудь, живот, ниже, ниже, ниже… Лев думал: с ума сойти можно.
Добравшись губами до лобка, Слава замер, и Лев, вернувшись в отрезвляющую реальность, вопросительно посмотрел на него.
- Ты можешь этого не делать, если не хочешь. Мы делаем, что хотим, - напомнил он.
Слава, растеряв свою былую уверенность, несколько виновато сказал:
- Я хочу. Но не умею.
Лев предложил, забирая инициативу себе:
- Хочешь, я тебе сделаю?
.
Потом, ночью, Лев долго не мог уснуть, прокручивая в голове только что случившиеся сцены: у него ещё не было ничего лучше, и одновременно с этим не было ничего проще. Наверное, только с Юрой или с Яковом в первый раз (но нет, это он приравнивать к опыту со Славой не хотел – слишком пошло). Значит, с Юрой. Тогда они действовали наугад, неосмысленно, лишь бы хоть что-то сделать, потому что чего-то хотелось, а чего – непонятно. В его голове все эти действия так и закрепились за Шевой: за неопытным подростковым сексом – да не сексом даже, а прелюдией к нему. Поэтому он так долго не мог понять, что Слава от него хотел. Дрочить? Да кто друг другу дрочит? Четырнадцатилетние, разве что.
Но теперь всё случилось именно так, как хотел Слава, и именно так, как не хотел он сам, и было так хорошо, что уже который час он не мог перестать об этом думать. Он просто не знал, что так можно. Не знал, что их бестолковые трения с Юрой были не так уж и хороши. Не знал, что та фигня, которой они с Яковом уделяли не больше пяти минут перед «нормальным» сексом, вообще-то была не фигней, и вообще-то она может длиться дольше пяти минут. За годы отношений с ним он и понять ничего про себя не успел: Слава спрашивал, где ему нравится, когда трогают, или где лучше всего целовать, или что-нибудь такое – очень обыкновенное, а он говорил: «Я не знаю», и выглядел не слишком-то опытней самого Славы. «Тогда вместе узнаем, что нам нравится», - отвечал Слава, и Лев улыбался: так это трогательно звучало.
Но самой трогательной, самой трепетной, самой переворачивающей душу, была та странная традиция, закрепившаяся с их первого поцелуя. Когда они лежали в кровати, переводя дыхание после оргазма, и Слава, повернув голову, уточнил: «Тебе всё понравилось?», он искренне ответил: «Очень», и тогда Слава протянул ладонь и попросил: «Дай пять», а Лев хлопнул по ней и подумал: «Кажется, это навсегда».
Лев и Слава [60-61]
Когда он открыл глаза, Слава ещё спал. Лев почувствовал себя в сбывшейся сказке: они лежали под одеялом, прижавшись друг к другу, и Слава обнимал его сзади. Он не помнил, как это случилось, почему его фантазия с объятиями, которую он так долго вымещал на подушке, сбылась именно так, почему «подушкой» стал он сам? Но это была лишь беглая мысль при пробуждении, Лев не позволил ей задержаться: какая, блин, разница? У него появилось чувство защищенности: впервые, просыпаясь, он не думал, что должен пойти на пробежку (ему надо быть сильным), должен погладить рубашку, прежде чем её надеть (ему нужно быть опрятным), должен ещё раз протереть пыль, которую он уже протирал вчера (всё необходимо держать под контролем). На часах было 11 утра, он пропустил всё на свете – и пробежку, и завтрак, и пару по госпитальной хирургии, и вот-вот собирался пропустить ещё одну – по интенсивной терапии, а это было никак нельзя, потому что он хотел выбрать реаниматологию для продолжения обучения. Он смотрел на настенные часы, висевшие прямо над фотографиями маленькой Карины, и думал, что, во-первых, фотографии надо убрать, как она и говорила, во-вторых, окончательно перебраться в эту комнату, и в-третьих, есть ещё минут пятнадцать, которые можно провести рядом со Славой, а потом он, так и быть, начнёт собираться в университет.