«Что?» - хотел спросить Лев, но не смог, потому что, поднявшись на носочки, Слава дотянулся до его губ и поцеловал. Разорвав поцелуй, он тут же скрылся в подъезде, а на Льва накатила приятная слабость: раз целует, значит, любит, значит, всё по-прежнему.
От этой мысли оттолкнулась и больно ударила под дых другая, длиной всего в одно имя: Юля. А по-прежнему ли? Про неё он так и не спросил. Получается, Эльза Арнольдовна тоже заговорила о раке?..
Лев и Слава [68-69]
Конечно, это был рак. Биопсия подтвердила его через шесть дней. Всю неделю Лев репетировал утешения для поникшего Славы: пока точный результат был не ясен, он говорил ему слова, в которые сам не верил: это ещё ничего не значит, диагноз не уточнен, предположения – одно, а факты – другое… Сам же параллельно готовился к совсем другому разговору: «Не переживай, рак груди лечится, в крайнем случае, сделают мастэктомию, да, не очень приятно, но, в конце концов, главное, что всё будет хорошо…»
Но все его продуманные, складные успокоения оказались стёрты в пыль, едва пришла весть о диагнозе: рак молочной железы, четвертая стадия. Когда Юля сообщила им эту новость – обоим одновременно – ему, в отличие от Славы, не пришлось спрашивать: «Что это значит?».
Метастазы. Мастэктомия уже не поможет. И, говоря откровенно, надежда, что поможет что-то другое, была настолько ничтожна, что Лев сразу начал репетировать новые утешения: «Так, ладно, все когда-нибудь умирают…».
Конечно, он им этого не сказал. Они сидели в гостиной на диване, Юля плакала на плече у Славы, Слава смотрел поверх её головы на Льва, и надеялся, что тот найдёт какие-то слова – правильные, нужные, целительные для них обоих. Он постарался их найти.
- Шансы есть всегда, – говорил он. – Нам рассказывали в университете про случаи из практики, когда и не такое успешно вылечивали. И Эльза Арнольдовна наверняка тебе что-то сказала, да? Она же не сказала, что шансов нет?
- Не сказала, - всхлипывая, соглашалась Юля.
Конечно, не сказала. Нельзя такое в лоб говорить, даже если их правда нет – Лев это хорошо понимал.
- Она составила план лечения?
Юля кивнула, отнимая голову от Славиного плеча. Она забралась с ногами на диван, обхватила колени и гнусаво проговорила:
- Там курсы химиотерапии.
- Вот видишь! – обрадовался Лев. – Не было бы шансов, не было бы и смысла в лечении.
Ему казалось, что он говорит правильные, успокаивающие вещи, но Юля, махнув пальцами по глазам, вдруг издала тоненький вскрик и снова надрывно заплакала. Слава придвинулся к ней, обнимая и прислоняясь губами к непослушным волосам, мягко сказал:
- Давай сегодня плакать, сколько хочется, а с завтрашнего дня лечиться?
- Давай, – сдавленно согласилась Юля.
Потом они собирались домой, в мрачном ожидании предстоящего разговора с мамой, и Слава прятал глаза от Юли, отворачивался и смотрел в пол. Лев, мягко взяв его за руку, сообщил Юле, что им нужно «отойти на одну минуту», и, скрывшись со Славой в их спальне, обнял его за плечи, прижимая к себе, прошептал на ухо: - Давай сегодня плакать, сколько хочется, а с завтрашнего дня верить в лучшее?
Тогда Слава заплакал – заглушено, стиснув зубы, а Лев обнимал его, гладил по голове, целовал в волосы, в лоб, в щеки, собирая губами слезы, и не зная, чем может помочь ещё, кроме как этими странными, бесполезными действиями. В груди саднило и ныло – навязчиво и без перерыва, как от зубной боли, только эта зубная боль почему-то локализировалась в сердце. Очень странно.
Был у него на третьем курсе такой препод, старый профессор Белинский, который любил повторять, как важно врачу уметь отключать эмпатию, ведь если проникаться состраданием к каждому умирающему, когда их по несколько человек на дню, «можно очень быстро закончиться и как личность, и как специалист». Лев всегда считал, что ему не грозит «быстро закончиться», потому что никакой эмпатии у него отродясь не было. Девчонки спорили с Белинским, мол, нельзя помочь человеку, если ты ему не сострадаешь («Ведь откуда тогда брать стремление помочь?» - говорили они), но Лев был с ними не согласен. На пациентов можно смотреть по-разному, полагал он, не обязательно из желания помочь. Он смотрел на них как на задачу, которую нужно решить, и правильным решением будет спасение. Если пациент умер – ты лузер, ты проиграл. Он ненавидел проигрывать.
Теперь, обнимая Славу, тонко улавливая его сбивчивое дыхание, чувствуя мокрые следы слёз на своём плече, Лев усомнился, что так уж не способен к эмпатии, как он думал раньше. Он пропитывался его эмоциями, как губка.
Давай я заберу твою боль, впитаю в себя до последней капли, мне это не сложно, я губка, я выжму самого себя и боли больше не будет…