Конечно, дорожка, на которую ступил Лёва, вела отнюдь не к охоте и даже не к армии. Лёва закатывал над ботинками синие джинсы, заправлял за пояс тёмную футболку, надевал бомбер с красной подкладкой и становился одним из них. Скинхедом.
Так он становился похож на них снаружи, но не внутри. И парни, конечно, это чувствовали.
Развалившись в подвале на старых креслах и подушках, притащенных с помойки, Кама спрашивал, лениво выпуская табачный дым в потолок:
- Котик, а ты у нас случайно не позер?
Лёва сразу и не понял, что он к нему обращается. Что ещё за «котик»?
Надеясь увести от темы, он и зацепился за это слово:
- С чего это я «котик»?
- Ну, надо же тебе какое-нибудь погоняло придумать, - пожал плечами Кама. – А ты – Лев. Кошачье.
Вальтер хихикнул из своего угла:
- Котики гуляют сами по себе.
Кама поддержал:
- Да. Прямо как ты, Лев.
Он смотрел на него, с подозрением прищурив раскосые глаза (такие раскосые, что Лёва порой удивлялся: откуда в Каме этот национализм «за русских» и против самого себя?). Медленно подойдя к нему, Лёва осторожно вытянул недокуренную сигарету из смуглых пальцев и затушил её об стену рядом с головой Камы. Бросив окурок ему под ноги, он веско произнёс: - Я не «котик», - и, отходя, добавил: - Кури на улице, здесь плохая вентиляция.
Парни проследили за этим движением с сигаретой затаив дыхание. И ждали: как Кама отреагирует?
Никто не смел указывать Каме: он был главным, за «старшего». Лет ему было шестнадцать или семнадцать – больше, чем остальным. И когда Кама, такой вальяжный и взрослый, поднял бычок и швырнул его в приоткрытую форточку, а затем сел обратно, вытаскивая из пачки следующую сигарету, кто-то удивлённо присвистнул. Спустил с рук.
Конечно, Кама продолжил курить в подвале, но больше никто не называл Лёву ни «котиком», ни позером. Так он и остался в компании единственный без клички – просто Лёва.
Для Шевы это значило много: Лёва переплюнул самого Каму в его глазах! Парни переговаривались между собой: когда Каму загребут в тюрягу, на его место придёт Лёва.
А загрести было за что. «Скинхеды» – оно само по себе звучало хреново, а в случае подвальной компании так вообще – одно название. Обычные беспризорники, гопники и наркоманы – в лучшем случае повторяли стиль одежды, а некоторые и этого не делали. Никакой идеологии ребята не придерживались и четких политических взглядов не имели (для половины из них слова «идеология» и «политические взгляды» были труднопроизносимыми в принципе). Парни усвоили всего несколько правил: они грабят стариков, женщин, «чурок» и «пидорасов». Одних – потому что слабые, других – потому что нужно ненавидеть («Так принято у настоящих скинхедов» - объяснял Кама). Лёва ничего не знал про «настоящих скинхедов», но чувствовал, что и Кама про них ничего не знает.
Кама относился к Лёве с завистливым уважением: у него, у Камы, были какие-то комплексы насчёт своей смуглой внешности с азиатскими чертами, и он с нескрываемым восхищением называл Лёву «образцом чистой расы».
- Это нордическая раса, - объяснял Кама остальным, демонстрируя Льва как учебный макет. – Белая кожа, светлые волосы, голубые глаза… Твои родители немцы?
- Не уверен, - нехотя отвечал Лёва.
- Ты что, точно не знаешь?
- Да мне как-то плевать.
- Плевать на свою национальность? – уточнил Кама с предосудительной усмешкой.
Лёва пожал плечами:
- Ну, конечно, не так сильно, как тебе – на свою.
Парни заулюлюкали, демонстрируя то ли возмущение, то ли одобрение. Скорее – первое. В компании его не особо жаловали.
Однажды, бесшумно войдя в подвал, Лёва услышал, как Вальтер спрашивает Каму:
- Почему ты его просто не выгонишь? Он же нихрена не делает, никуда с нами не ходит.
Кама ответил очень легко:
- Потому что он умный. Больше здесь никто этим похвастаться не может.
Лёва растерянно подумал: не шибко-то он умный, раз бегает за таким тупицей.
Лёва знал Шеву с самого рождения и мог заверить наверняка: ума парню всегда недоставало. Он был генератором самых дурацких и опасных идей, последствия которых не мог просчитать (а Лёва мог, но всё равно поддерживал эти идеи, потому что это было важным для Шевы). Сотни раз Лёва прокручивал в голове тот день, когда они взорвали ванную – тот день, когда он впервые ощутил это пугающее влечение к нему, и никак не мог понять: откуда оно взялось? Иногда ему казалось, что оно появилось гораздо раньше, может быть, еще в начальной школе, когда Лёва, сидя за одной партой с Шевой, десятки раз «случайно» касался его колена своим, а может, и того раньше, в детском саду, в песочнице, когда Саша Громов насыпал Шеве песок за шиворот, а Лёва в отместку отлупил того лопаткой. Может, всё это, скопившись внутри него, привело к тому дню, когда они жались друг к другу за комодом, и Лёва сладко дрожал от этих ощущений.