Грифель, шмыгнув носом, переключился обратно на Якова:
- Да я ему сам задвину! Завтра! После уроков. Можно за кинотеатром подловить, со стороны Фрунзе, он всегда той дорогой возвращается. Кто со мной?
Вальтер, лениво возлегающий на помойном диване, слабо вскинул руку:
- Я.
Грифель вперил мелкие глаза-пуговицы в Шеву. Пакли не было в тот день, а Кама сидел в стороне, в своём излюбленном кресле-качалке (тоже с помойки) и курил в потолок. Его проблемы Грифеля не интересовали – слишком мелкое дело, чтобы он, Кама, руки пачкал об какого-то там гея-восьмиклассника.
Шева сделал вид, что не понял полувопросительного взгляда Грифеля и отвернулся.
- Ну? – упорно повторил тот.
- А? – с глупой растерянностью на лице откликнулся Шева.
Грифель нетерпеливо спросил:
- Ты пойдешь с нами?
Шева нервно задергал бегунок на молнии бело-синей олимпийки. Лёва внимательно следил за этим движением и, ловя его взгляд, Шева начинал нервничать ещё сильнее.
- А зачем? – негромко уточнил он.
Грифель завис на секунду. Ребята не привыкли слышать такие логичные вопросы.
- Навалять, - просто ответил Грифель. – Он же гомик, голубой.
Бегунок стремительно поехал вверх.
- Ну и что?
- Шева, ты чё, - опешил Грифель. – Ты чё, сам что ли этот…
- Чё ты несешь! – бегунок спешно уехал вниз. – Я пойду, просто спросил.
Лёва почувствовал странную боль в груди: как будто сердце оборвалось и полетело в бесконечную пустоту. Незнакомое горячее тепло больно обожгло глаза, он не сразу понял, что происходит: уже и забыл, как это – когда хочется плакать. Испугавшись захлестнувших его чувств, Лёва часто заморгал, прогоняя слёзы, и убедительно произнёс сам себе: «Успокойся. Не показывай им, что тебя это волнует».
Когда он попытался поймать взгляд Шевы, тот стыдливо отвёл глаза.
- А ты? – Грифель теперь переключился на Лёву. – Идёшь?
- Нет, - сразу ответил тот.
- Чё эта?
- «То эта», - передразнил Лёва. Больше никаких пояснений он не дал.
Думал, что Грифель накинется на него с теми же обвинениями, что и на Шеву («Ты чё, из этих»), но он сказал другое:
- Ну ты и ссыкло, конечно.
- А ты не ссыкло? Втроём на одного.
- Слыш, ты чё на своих залупаешься? – совсем обиженно пробубнил Грифель. – Кама, скажи ему…
Кама сидел с зажатой в зубах сигаретой, держал на коленях кассетную «Айву» и покачивался в такт музыке. Казалось, он был вообще не в этой реальности.
Лёва, рассердившись, решил действовать методами Грифеля. Поднялся на ноги и прошёл к Каме – резко выдернул провода из ушей. Парень обалдело уставился на него, хлопая раскосыми глазами.
- Скажи своим выкормышам, чтобы не трогали Власовского, - потребовал Лёва.
- Чё? – присвистнул Кама. – Котик, ты ничего не попутал?
- Я тебе не «котик», - отчеканил Лев. – Даже в тюрьмах есть какая-то мораль, а в твоей помойке – никакой.
Кама нехорошо прищурился, поднимаясь с кресла-качалки, и Лёва, развернувшись, метнулся к двери. Понял: если начнётся драка, ему не выстоять против всех.
- Ну да, ляпнул херню и теперь трусливо сигаешь, - усмехнулся Кама. – Да ты притормози, может, поговорим.
- Я тебе уже всё сказал, - бросил Лёва, прежде чем оказался за дверью.
Он задержался у выхода, чтобы отдышаться (странно, не бегал же), и запоздало подумал: как он на них сказал — «выкормыши». Отцовское слово.
Лёва услышал, как там, в подвале, заскрипели ножки табурета. Совсем близко раздался извинительный голос Шевы:
- Подождите, я щас, я с ним поговорю. Он не хотел.
И Шева выскочил из-за двери следом за Лёвой. Удивленно затормозил на пороге: было видно, что он разогнался для бега.
Лёва вопросительно посмотрел на него: чего, мол?
Шева зашипел:
- Ты совсем что ли? Так и засыпаться недолго.
У Лёвы вся злость куда-то схлынула – осталась в подвале, в том движении, когда он дёргал наушники Камы. Сейчас не было ничего: слабость и пустота.
Устало он проговорил:
- Ты правда собираешься идти с ними?
- А что делать? – Шева трусливо поежился.
- Не идти.
- Я не могу.
- Можешь.
- Слушай, после этой твоей сцены, если я тоже не пойду, это будет выглядеть…
- Как будто ты хороший друг? – подсказал Лёва.
- Если бы, - фыркнул Шева.
- Ясно.
Лёва разочарованно замолчал, отводя взгляд от Шевы. Тот виновато потупился. Спросил, шмыгнув носом:
- Что «ясно»?
- Если ты пойдёшь бить его, значит, ты и меня бы пошёл бить.
Шева возмущенно развёл руками:
- Ну, это же не ты!
- А в чём разница?
- Ты – мой друг. А он… никто.
- Вот как, - задумчиво проговорил Лёва.
Ему стало грустно, гадко и непонятно. И самое непонятное: почему он не может взять и разлюбить этого трусливого дёрганного торчка, у которого мозг всё больше и больше сжимается в орех от вонючего клея (и это заметно до безобразного – как он тупеет с каждым днём). Но Лёва, глядя на серое исхудавшее лицо, будто бы видел не его, а прежнего Юру – весёлого, идейного, безбашенного, слегка глуповатого, но такой очаровательной глупостью. Может быть, не только у Шевы, но и у него, у Лёвы, искаженная реальность.