Галя молча кивнула головой.
— Ну, я очень рад, что это вы. И рад, что вы учитесь танцевать. А мы с Асей теперь другими делами занимаемся.
— Я теперь рисованию учусь, — гордо сказала Ася. — И знаешь что? Это не хуже, чем танцы, совсем не хуже!
— А твоя нога? — спросила Галя.
— Ногу мне лечат: и здесь и в Крыму лечили. Говорят, что, если не утруждать её, она мне ещё послужит. Вот Женя у нас… — Она замолчала и теснее прижалась к брату.
— А что же Женя? — весело посмотрел на неё брат. — Женя тоже не унывает. Сколько у нас на колчаковском фронте полегло! А я жив остался и даже с тобой гуляю. В жизни, девочки, так много хорошего, что отсутствие моей левой ноги — небольшая для неё потеря. «В общем и целом», как говорится.
— Женю тут в санатории лечат, а я приехала только его навестить и сразу узнала, что школа здесь, — сказала Ася.
Она помолчала и вздохнула:
— Да, жалко школу… Но я очень хочу быть художницей! Если я когда-нибудь напишу настоящую картину, я позову тебя её посмотреть. Придёшь?
— Приду, — просто ответила Галя.
— Ну вот, девочки, очень хорошо, — сказал Женя, поглядывая то на одну, то на другую. — Теперь новую жизнь мы себе завоевали, и нам всё нужно, только всё хорошее: хорошие книги, хорошие картины и хорошие танцовщицы.
Поздней осенью, когда город тонет в сыром тумане и с трёх часов дня нужно уже зажигать лампу, Галя получила от Аси открытку с морским видом. Вместе с братом она жила теперь на юге, где дядя её работал в научной лаборатории. Женя писал воспоминания о гражданской войне, а Ася училась рисовать.
«Я рисую море, — писала она, — и, если мне удастся передать, какое оно бывает ранним утром, я буду совсем счастлива».
Галя перечитала ещё раз открытку и долго стояла у окна, глядя на серый тротуар, поливаемый дождём, на прохожих, озабоченно торопившихся куда-то с портфелями и с зонтиками.
Она поняла, что право заниматься искусством нужно завоевать, оправдать, чем-то отплатить за него людям и жизни. Она почувствовала, какое счастье — нести всем людям, занятым большой, трудной работой, то искусство, которому она училась.
И, взглянув ещё раз на маленькую открытку, где был изображён морской прибой, она со смутным волнением поняла, какая великая сила заключена во всяком творчестве — одинаково в живописи, в танце или в музыке, — в творчестве, которое преображает жизнь и делает её счастливой.
НОВЫЙ УЧИТЕЛЬ
Возвращение школы с Юсуповской дачи в город к началу занятий было ознаменовано великим событием: средние классы вышли из-под надзора Эммы Егоровны! Они были теперь свободны от её власти — отныне и навек!
Освобождение от тяжёлых цепей рабства под властью Эммы Егоровны было отпраздновано ночным пиром на кроватях песочным печением, которое запивали самым настоящим лимонадом, разлитым в жестяные кружки из-под зубных щёток. И теперь, после этого пира, встречаясь с Эммой Егоровной в коридоре, ученицы старших классов, поздоровавшись, проходили дальше с самым независимым видом: да здравствует свобода!
В эту осень ещё одно событие внесло много нового в жизнь школы: в ней появился новый учитель русской литературы.
Уже целых две недели вместо уроков литературы, намеченных по программе, были пустые часы — к удовольствию половины класса, занимавшейся в эти часы разговорами, не имевшими к литературе ни малейшего отношения.
День появления нового учителя был таким ненастным и туманным, что с двух часов дня во всех классах зажгли лампы и тем немного улучшили общее настроение.
— Директор идёт! — с криком влетела в класс Туся Мюллер и в ту же минуту закрыла свой собственный рот ладонью, потому что директор уже стоял в дверях, пропуская впереди себя незнакомого человека.
Глаза учениц загорелись любопытством — и в несколько мгновений осмотрели и заметили всё: и высокий рост, и пышные белокурые волосы, и глаза, из-под очков казавшиеся очень тёмными и большими, и хорошие манеры этого человека. Они разглядели его во всех подробностях, прежде чем директор представил его классу, сказав не без торжественности:
— Рекомендую вам вашего нового педагога! Сергей Михайлович будет заниматься с вами историей отечественной литературы и познакомит вас с её лучшими образцами. Старайтесь работать так, чтобы Сергей Михайлович был доволен вами.
Потом он пожал руку новому преподавателю и вышел.
— Ну, вот что, — обратился после его ухода к классу новый педагог: — я сначала хочу послушать вас для первого знакомства. — Он улыбнулся, и его простота и улыбка сразу положили конец обычной отчуждённости. — Я хочу знать, любите ли вы литературу нашу, — вы, которые готовитесь посвятить свою жизнь искусству балета. Конечно, на этот вопрос вы дадите мне только общий ответ и, конечно, все скажут одинаково: любим. Но этого мне мало. Вы мне скажите — каждая из вас, — какой писатель ваш любимый. Вот это будет уже не общий ответ: из такого ответа мне кое-что станет ясным.
Но тут вместо ответа поднялся такой оживлённый гвалт, что Эмма Егоровна, несомненно, приняла бы самые строгие меры к его прекращению. А нового педагога он не испугал. Наоборот, он поглядывал довольными и весёлыми глазами из-под очков на оживившиеся лица и прислушивался к отдельным голосам, кричавшим: «У меня Тургенев!.. Ну конечно, Пушкин!.. Лучше всех Гоголь!.. Лермонтов!.. Лермонтов!.. Толстой!.. Надсон!»
— Вот это другое дело! — громко сказал новый учитель, подождав, пока наступило сравнительное спокойствие. — Я вижу, что вы любите не только танцы, и это меня очень радует. Теперь давайте побеседуем поподробнее. Если не ошибаюсь, — обратился он к Тусе Мюллер, сидевшей впереди, — вы назвали Надсона, да?
— Да, — очень решительно ответила Туся.
— Фамилии вашей ещё не знаю…
— Фамилия Мюллер.
— А имя?
— Туся.
Учитель посмотрел на неё поверх очков.
— Ну хорошо, пусть так. Скажите мне, Туся Мюллер, за что же вы так любите Надсона.
Он стоял около Туси и беседовал с ней как старший товарищ. И с полнейшей непринуждённостью ответила ему Туся:
— За то, что я от него плачу.
Когда затих сдержанный смех, вызванный этим странным определением, Сергей Михайлович спросил:
— А вы считаете это самым большим достоинством поэта?
— Я думаю, что это большое достоинство, — продолжала Туся. — Потому что иначе поплакать мне никогда не удаётся!
Над этим признанием смеялся не только класс, но даже новый учитель.
За Тусей сидела Таня Вечеслова. Сергей Михайлович посмотрел на неё.
— Вы, по-моему, Толстого любите? — К удивлению всего класса, он запомнил и её.
— Я назвала его потому, что не могла назвать сразу всех самых любимых.
— Очень хорошо, что у вас так много самых любимых. Но всё-таки на первом месте Толстой?
— Есть и другие, которые тоже на первом, но всё-таки не на таком. На самом первом — Толстой. Сказать, почему?
— Прошу вас, — ответил Сергей Михайлович, всматриваясь в оживлённое лицо с блестящими глазами.
— Потому что, когда я кончила «Войну и мир», я так скучала без Наташи, без Сони и без князя Андрея, и Николеньки, как будто росла в их доме и меня от них увезли. Я просто не находила себе места! А как только начала перечитывать роман — точно домой вернулась.
Новый учитель, очевидно, был доволен ответом.
— Так, — сказал он, — так… Вы отметили одно из самых замечательных свойств больших писателей: их герои становятся нашими друзьями, мы любим их и, закрывая книгу, с сожалением с ними расстаёмся.
Он поговорил ещё с несколькими ученицами, и взгляд его оставался таким же весёлым.
— Простите, кого вы назвали? Я, вероятно, не расслышал.