Я сразу приступил к делу.
— Вы выражали желание жить возле меня и сами знаете, чем объяснили такое желание, — сказал я. — Оно отвечало вашей склонности к жизни спокойной и добронравной. Разве вы не находите здесь того, к чему стремились? Зачем ехать в Сен-Клу в поисках удовольствий, столь чуждых вашим взглядам, и что может быть у вас общего с господином де Р *** и графом де ***, у вас, столько говорившей о добродетели, которая никак не согласуется с их взглядами на жизнь? Вы еще не знакомы с нашими нравами, и это служит вам извинением, — добавил я. — Так я думаю потому, что расположен к вам. К тому же я дал вам в наставницы сумасбродку, забывающую самые основы добронравия. Но поездка в Сен-Клу, непринужденная близость с молодыми людьми, у которых нет ничего общего с вашим образом мыслей, — что сказать на это? Такое пренебрежение основными правилами приличия вызывает у меня тревогу, которую я не в силах скрыть.
Тут я потупился, предоставляя ей обдумать ответ. Ждать мне пришлось недолго.
— Я понимаю, как далеко заходят ваши подозрения, — сказала она, — слабость, проявленная мною в Ливорно, вполне оправдывает их. Тем не менее вы крайне несправедливы, если думаете, что будь то в Сен-Клу, будь то в другом каком-нибудь месте, где вы за мной наблюдали, я хоть на миг отклонилась от правил, которые я ношу в сердце. Вы сами тысячу раз твердили мне, — продолжала она, — и этому же учат меня и книги, которые вы мне даете, что надо применяться к слабостям окружающих, быть общительной, снисходительно относиться к недостаткам и увлечениям друзей; я осуществляю в жизни ваши взгляды и те истины, которые постоянно черпаю из книг. Я хорошо знаю вас, — добавила она, пристально глядя на меня; — я знаю, что вам можно доверить любую тайну, но вы дали мне в компаньонки особу, со слабостями которой я обязана считаться. Она ваш друг и моя наставница; что же мне остается делать, как не подчиняться и не угождать ей?
Этого было достаточно, чтобы пресечь все мои упреки и даже вызвать во мне раскаяние, что я так откровенно высказал их. Мне показалось, что я вдруг проник в эту загадку. Граф влюблен в Теофею, господин де Р ***, чтобы услужить другу, прикидывается влюбленным в старуху вдову, а Теофея выслушивает любезности графа ради своей наставницы, которой хочет угодить, потворствуя ее шашням.
Какой клубок заблуждений! Зато какой новый прилив благоговения перед Теофеей почувствовал я! Мне казалось, что вновь оживают все совершенства, которые я прежде замечал в ней! Из-за недуга я стал легковерным. Я обнял любезную Теофею.
— Да, — воскликнул я, — это вам следовало бы жаловаться на меня! Я дал вам в руководительницы сумасбродку и понимаю, что ее нелепые бредни должны беспрестанно докучать вам. Я говорю о том, что видел. Я был тому свидетель. Но мне надлежало вникнуть в ваши намерения и отнестись к вам справедливо, как вы того заслуживаете. Итак, довольно об этом. С завтрашнего дня я освобождаю вас от этой несносной опеки, и у меня уже намечена для вас другая, более подходящая компаньонка.
Уже наступила ночь. Я был в халате. В моих глазах Теофея была все так же прелестна, и, как и прежде, очарование ее действовало на меня неотразимо. Целомудренная основа, так непосредственно сказавшаяся в ее снисходительности к наставнице, оживила прежние чувства. Даже болезненная слабость моя не служила тут сдерживающим началом, и я до сих пор не понимаю, каким путем образец благонравия и добродетели произвел на меня такое же впечатление, какое производило зрелище порока. Все же я не дал большей воли своей чувственности, но после описанной встречи во мне вновь разгорелось пламя, которое я считал угасшим как ввиду моего постоянного недомогания, так ввиду большей зрелости ума.
Стыд за слабость, которой я поддался, я почувствовал только возвращаясь к себе, другими словами, лишь после того, как всецело предался ей, а ведь я действительно противился ей не больше, чем в Константинополе. Недуг не позволял мне прислушиваться к голосу плоти, а потому я считал возможным дать волю чувствам, которым суждено было остаться погребенными в моем сердце. Однако это привело к тому, что в ту же ночь меня охватило отнюдь не предвиденное волнение. Вновь возродилась жгучая ревность, так долго терзавшая меня, а из всех слабостей, сопутствующих любви, именно эта, пожалуй, меньше всего подходила к моему положению.
Едва я лег в постель, как стал думать о ней и недоумевал, каким образом я мог охладеть к столь пленительному существу, я погрузился в сожаления, что не воспользовался в полной мере случаями, когда мог понравиться ей, и что привез ее во Францию лишь для того, чтобы стать свидетелем, как какой-нибудь проходимец сорвет плод, который рано или поздно достался бы мне, будь я более настойчив и последователен. Словом, хотя слабое здоровье и не позволяло страсти вновь вспыхнуть с прежней силой, любовь моя приняла форму, соответствующую моим силам, — другими словами, вновь заполнила все мои помыслы.
Я пребывал в таком состоянии, что Теофее не стоило особого труда угождать мне. Единственное, о чем я хотел просить ее, — это почаще навещать меня в моей спальне, откуда я не выходил иногда по целым неделям. Новая компаньонка, которую я хотел приставить к ней, была женщиной ласковой, очень разумной и должна была легко примириться с этой привычкой и считать вполне пристойным, что девушка навещает больного. Я был так очарован этой мыслью, что всю ночь проспал спокойно.
Но наутро Теофея попросила позволения прийти ко мне, и после нашего разговора все мои планы рухнули. Каков бы ни был источник ее огорчения, она была так тронута моими упреками или так смущена приключением в Сен-Клу, что казнила себя за легкомыслие и за образ жизни, который она вела, а поэтому просила у меня разрешения уйти в монастырь.
— Ваша болезнь лишила меня радости постоянно видеться с вами, — любезно сказала она, — а только ради этого я и хотела жить возле вас. Что мне делать в сутолоке такого города, как Париж? Льстивые речи поклонников мне докучают. Развлечения скорее утомляют меня, чем веселят. Я стремлюсь к такому образу жизни, какой вела в Орю, — добавила она, — а из всего того, с чем я здесь столкнулась, ничто так не соответствует моим склонностям, как монастырь.
Тут всякий подумает, что лучшим ответом на эту просьбу могло служить то, что я собирался ей предложить. И я действительно поспешил сказать Теофее, что, отнюдь не думая противиться ее желаниям, хочу предоставить ей в своем доме все те преимущества, кои она рассчитывает обрести в монастыре; а самому мне приятно будет постоянно видеть ее около себя за чтением, рисованием, за беседой или игрой с новой ее компаньонкой. Словом, предвкушая удовольствие видеть ее за любезными ее сердцу занятиями, я, по простоте сердечной, рассчитывал, что она примет предложение, отвечающее ее вкусам. Но она стала упорствовать в своем решении удалиться в монастырь и настоятельно просить моего согласия. К великому удивлению, я не видел, чтобы она хоть немного сожалела о том, что не будет видеться со мною, хотя, по ее словам, ее особенно огорчает, что из-за моей болезни ей редко приходится проводить со мною время; она как будто не понимала, что следствием ухода в монастырь будет прежде всего разлука со мною. Я поневоле задумался над этим. Но она, продолжая развивать свою мысль и полагая, что с меня достаточно нескольких любезных фраз, продолжала толковать о монастыре как о единственном пристанище, которое отныне будет ей по душе. Меня так уязвило ее безразличие, что я не в силах был сдержать гнева и заявил ей довольно резко, что не одобряю ее намерения и что, пока она еще хоть немного уважает меня, я прошу ее решительно отказаться от этой мысли. Одновременно я распорядился вызвать особу, предназначенную ей в компаньонки, которую еще накануне предупредил об этом письменно.
То была вдова адвоката, оставшаяся после мужа со скудными средствами; она с радостью приняла мое приглашение, сулившее ей ряд преимуществ. Жила она по соседству и пришла ко мне почти тотчас же; я ей подробно объяснил, какие услуги она может мне оказать, если близко сойдется с Теофеей. Они очень понравились друг другу, и Теофея безропотно подчинилась моей воле.