Как они все исхудали!
В глубоком снегу виднелась тропинка, цепочка их следов. Должно быть, они по колено проваливались в сугробы и наверняка промокли. Я почувствовал, как мокрые шерстяные чулки трутся о кожу, как холод медленно ползет вверх по ногам, пробравшись сквозь тоненькие башмаки — другой обуви ни у одной из них не имелось.
Я подошел поближе к окну, ожидая увидеть в саду еще кого-нибудь. Зрителей. Тильду или, может, кого-то из соседей. Но в саду было пусто. Мои дочери пели не для кого-то. Они пели для меня.
Их взгляды были прикованы к моему окну, но меня они пока еще не увидели. Я стоял в тени, а стекло отсвечивало, поэтому они, вероятнее всего, видели лишь отражение неба и деревьев.
Я сделал еще один шаг к окну.
Чуть в стороне стояла четырнадцатилетняя Шарлотта, моя старшая дочь. Казалось, будто поет все ее тело, грудь поднималась и опускалась в такт мелодии. Возможно, именно она все это придумала. Она всегда любила петь. Будучи совсем маленькой, склонившись над тетрадью или моя посуду, она постоянно напевала что-то себе под нос, точно вплетая тихую мелодию в движения.
Шарлотта заметила меня первой. Ее лицо озарилось радостью, и она толкнула рассудительную двенадцатилетнюю Доротею, та быстро кивнула Оливии, которая была на год младше Доротеи, а Оливия, в свою очередь, переглянулась со своей близняшкой Элизабет. Внешне эти двое были довольно разными и сходились лишь в характерах. Их, ласковых и милых, отличала поразительная бестолковость: лишь ценой бесконечной зубрежки мы вбили в их головки цифры, которых они, впрочем, так и не поняли. Волнение перекинулось на первый ряд — теперь и малыши меня заметили. Девятилетняя Марта осторожно дернула за руку семилетнюю Кэролайн, которая вечно ныла, потому что хотела остаться младшей, а Кэролайн с силой ткнула в бок крошку Джорджиану, которой хотелось поскорее вырасти. Никакого ликования не последовало, на это у них не хватало смелости. Пока не хватало. О том, что девочки увидели меня, свидетельствовали едва заметная заминка да еще робкие попытки улыбнуться, насколько открытые в пении рты вообще позволяли улыбаться.
Меня охватила какая-то детская радость. Пели девочки не плохо, вовсе нет. Их впалые щеки раскраснелись, глаза горели. Все это они затеяли ради меня, только ради меня, и сейчас им казалось, что все получилось — их отец встал с кровати. Закончив петь, они дадут волю радости, помчатся в дом и примутся рассказывать о чуде, которое сотворили. Песней мы излечили его! — воскликнут они. Мы излечили его песней! Коридоры наполнятся счастливыми голосами: он скоро вернется! Он скоро будет с нами! Мы показали ему Господа, младенца Иисуса. Вести ангельской внемли — Царь родился всей земли. Какая чудесная, да просто изумительная идея — спеть для него, напомнить о прекрасном, о Рождестве, обо всем, что он позабыл из-за своего недуга, который мы называем болезнью, но на самом деле это нечто совершенно иное, пусть даже мама и запрещает об этом говорить. Бедный отец, ему тяжело пришлось, какой же он стал бледный, прямо как привидение, мы сами видели, заглядывали в дверь, когда проходили мимо. А какой тощий — кожа да кости, и борода отросла, вылитый распятый Иисус, его вообще не узнать. Но скоро он вновь будет с нами, скоро сможет работать, мы будем есть хлеб с маслом, и у нас появятся новые зимние пальто. Настоящее рождественское чудо! Ты для нас сошел с небес, к исцеленью всех воскрес!
Однако они ошибались, я не был способен на такие дары, их ликования я был недостоин. Кровать манила меня, ноги дрожали, младенческие ноги отказывались удерживать мое взрослое тело, желудок опять свело, я стиснул зубы, словно чтобы помешать невидимому комку, подбиравшемуся к горлу, а песня снаружи смолкла. Сегодня чуда не произошло.
Джордж
Я встретил Тома на вокзале в Отиме. С прошлого лета домой он не приезжал. Почему — этого я уж не знаю, не спрашивал. Может, я просто боялся услышать ответ. До фермы мы домчали за полчаса, но по дороге особо не разговаривали. Он сидел, положив на колени руки — что-то уж очень тонкие и белые. В ногах стояла изгвазданная сумка. Я как купил грузовичок, так с тех пор ни разу не мыл там пол. Комья прошлогодней или позапрошлогодней земли за зиму превращались в пыль. Снег, который Том натащил в машину на сапогах, стекал грязной водой и смешивался с землей.