Нью-Йорк показался мне очень неприветливым местом. Люди, которых я пытался остановить, чтобы расспросить дорогу, испуганно смотрели на меня и уходили чуть ли не бегом. Хорошо выспавшись, я позавтракал и сел в автобус, идущий в Бронкс. Из газет я узнал, что жилье там несколько дешевле. Неподалеку от Бронкс-Парк я вышел из автобуса и не спеша побрел по улице, ища глазами вывеску «Сдается комната». Какая-то машина промелькнула между двумя фургонами, ее занесло на противоположную сторону улицы, и, вылетев на тротуар, она ударила меня в левый бок. И снова я услышал, как с треском ломаются кости. Падая на тротуар, еще до того, как призвало меня к себе милосердное забытье, я увидел, как какой-то тип хватает оба мои чемодана и убегает с ними прочь. Воздух был наполнен звуками музыки. Мне было хорошо и радостно после стольких лет лишений и невзгод.
— А! — воскликнул голос ламы Мингьяра Дондупа, — Стало быть, тебе пришлось вернуться?
Я открыл глаза и увидел, как он с улыбкой склонился надо мной, глаза его светились искренним сочувствием.
— Жизнь на Земле трудна и горька, а на твою долю выпали испытания, от которых многие, к счастью, избавлены. Это всего лишь интерлюдия, Лобсанг, неприятная интерлюдия. После долгой ночи придет пробуждение навстречу прекрасному дню, когда тебе уже не надо будет возвращаться ни на Землю, ни в один из нижних миров.
Я вздохнул. Здесь было так хорошо, и это лишь подчеркивало суровость и несправедливость жизни на Земле.
— Ты, мой Лобсанг, — продолжал мой Наставник, — живешь на Земле свою последнюю жизнь. Ты завершаешь всю Карму и выполняешь также задание исключительной важности, задание, которому стремятся воспрепятствовать силы зла.
Карма! Это слово живо напомнило урок, который был мне преподан в любимой далекой Лхасе.
Умолк легкий перезвон серебряных колокольчиков. Морозный разреженный воздух над долиной Лхасы не оглашали больше звонкие трубы. Вокруг меня воцарилась необычная тишина, тишина, которой не должно было быть. Я очнулся от дремоты в тот самый момент, когда монахи в храме начали низкими голосами Моление за Усопшего. Усопшего? Да! Конечно же, это было Моление за старого монаха, который недавно умер.
Умер после долгой жизни, полной страданий, служения другим, без ожидания понимания или благодарности.
— Какая, должно быть, у него была ужасная Карма, — промолвил я в душе. — Каким, должно быть, скверным человеком он был в своей прежней жизни, чтобы заслужить такое возмездие.
— Лобсанг! — голос у меня за спиной был подобен отдаленному раскату грома. Но удары, градом посыпавшиеся на мое сжатое в комок тело, они-то, к сожалению, отдаленными не были. — Лобсанг! Ты отлынивал, проявляя неуважение к нашему отошедшему брату, так вот тебе за это, и вот, и вот! — Внезапно удары и ругательства прекратились, как по мановению волшебной палочки. Я повернул свою многострадальную голову и поднял глаза на возвышавшуюся надо мной гигантскую фигуру с дубинкой, все еще занесенной в высоко поднятой руке.
— Проктор, — произнес такой любимый голос, — это было слишком жестокое наказание для маленького мальчика. Что он сделал, чтобы так страдать? Разве он осквернил Храм? Разве он проявил непочтение к Золотым Изваяниям? Говори и поясни причину своей жестокости.
— Господин мой Мингьяр Дондуп, — заскулил рослый храмовый надзиратель, — мальчишка погрузился в свои фантазии в то время, когда должен был участвовать в Молении вместе с соучениками.
Лама Мингьяр Дондуп, сам отнюдь не маленького роста, поднял печальный взгляд на стоявшего перед ним двухметрового уроженца провинции Кам. Наконец лама жестко произнес:
— Можешь идти, проктор, я займусь этим сам. Надзиратель, отвешивая почтительные поклоны, удалился, а мой Наставник, лама Мингьяр Дондуп, обернулся ко мне.
— Теперь, Лобсанг, идем ко мне в комнату, и там ты мне расскажешь историю своих многочисленных покаранных грехов.
С этими словами он ласково склонился и помог мне встать на ноги. За всю мою короткую жизнь никто, кроме Наставника, не был добр ко мне, и я с трудом сдерживал слезы любви и благодарности.
Лама повернулся и неторопливо пошел по длинному пустому коридору. Я скромно шел следом за ним, но шел я весьма охотно, зная, что от этого великого человека не может исходить никакая несправедливость.
У входа в свои покои он остановился, обернулся ко мне и положил руку на плечо.
— Входи, Лобсанг, ты не совершил никакого преступления, входи и расскажи мне об этой неприятности. — С этими словами он подтолкнул меня вперед и велел сесть. — Еда, Лобсанг, Еда — это тоже у тебя на уме. Пока мы будем беседовать, нам надо будет подкрепиться и выпить чаю.