лько те, которые доводились в родстве царю, а и сами его сыновья боялись его поразительной смелости и обличений больше, чем приказаний самого царя. Его безукоризненная жизнь и уваженье к нему царя внушали им сдержанность и опасенье. Тем, которые решились вести монашескую жизнь, он не позволял ни того, что доставляет удовольствие чреву, ни того, что требует кошелька и заботливого хранения, ни того, что соединено с большими хлопотами. Если же оказывалось, что кто-нибудь имел что-нибудь такое, тот поневоле и со стыдом должен был расстаться с ним. Он сильно порицал даже тех, которые, приняв монашество и избрав образ жизни простой и скромный, потом не хотели ходить пешком; он внушал им внутри города пользоваться собственными ногами, впрочем, не как вздумается, не без осторожности и небезвременно показываться на площадях, отличающихся изнеженными и распущенными нравами, чтобы не возвращаться отсюда с умом, полным виденных зрелищ, но дозволять себе это только по нужде и с разрешенья настоятеля монастыря. Так все и делали во все время его патриаршества. Он говорил, что им крайне неприлично разъезжать на рьяных конях и наполнять топотом от непристойных скачек коней улицы, площади и театры, когда сам патриарх вместо какого-нибудь подъяремного животного употребляет для пути собственные ноги. Он не забыл и тех, которые прежде опытного изучения монастырского образа жизни или заключали себя в тесных келийках под предлогом подвигов, или же, ходя по знатным домам, легко обольщали ветрениц и овладевали ими, действуя на них своим внешним видом и имея кожу овец, тогда как внутри были хуже волков хищников. Некоторые из них носили в себе даже семена ересей и легко приводили простые души к бездне погибели. Собрав этих людей, а также и всех тех, которые бесновались в каком-то вакхическом исступлении из тщеславия и ради корысти, он подчинил их правилам монашеской жизни, и тех, в ком замечал исправление, помещал в многолюдных монастырях, предписывая им всеми силами соблюдать отречение от своей воли; с теми же, в которых замечал неизлечимую болезнь, он делал одно из двух: или заключал в затвор, спасая их и против воли, или же выгонял из города. Таким образом он очистил площади и улицы от тех, которые ходили в монашеском платье, как мужчин, так и женщин. Как было бы хорошо, если бы его правила и порядки остались и при преемниках его престола в таком же виде, в каком они были во время его патриаршества! И, конечно, если бы он подольше пробыл на патриаршестве, то заведенные порядки монашеской жизни утвердились бы прочнее и остались бы на более продолжительное время. Но он скоро выбыл из среды живых, — и марка перевернулась; в святые обители вторглись все недуги, какие только может придумать дьявольская злоба. Но вот чего я чуть было не опустил. Прежде, с древнейших времен Церковь богата была, между прочим, и учителями. Они в различные времена и в разных местах Константинополя объясняли кто песни Пророка Давида, кто послания Апостола Павла, кто евангельские заповеди Спасителя. Все те из них, которые были облечены в сан священства, частным образом и поочередно проповедовали божественное слово по домам, в собрании членов семейства и их соседей. Это располагало к жизни по заповедям Божиим, служило к познанию истинной веры и прямо вело к добру. Или лучше: это было духовное орошение слушателей из великого и божественного источника, орошение, которое их изменяло, преобразовывало и располагало к лучшему. С течением времени все это исчезло, как исчезли и все другие добрые обычаи, которые точно погрузились на дно морское. Этого рода опустошение отсюда простерлось и на другие Церкви, и вот души всего христианского мира блуждают и по сие время, точно по какой-нибудь непроходимой и безводной пустыне. Бессовестность дошла до того, что за один овол дают с той и другой стороны страшнейшие клятвы, какие не посмеет даже передать перо писателя. Вместе с тем, как угас животворный луч слова и учения, все слилось в безразличную массу; люди впали в бессмысленное состоянье и не стало человека, который мог бы сам решить, что полезно и какими признаками отличается благочестие от нечестия. И кто бы мог один остановить этот постепенный упадок Церкви, когда не мог этого сделать и патриарх при всем своем желании? Но я удивляюсь вот чему: нужно же было так случиться, что внезапная перемена изменчивых обстоятельств вызвала из монастырского уединения этого человека именно в это время. Люди рассудительные основательно замечали, что Церковь опустела и что главные ее члены, а вместе с ними и духовенство, заслуживают наказанья за то, что не только не приняли раскаянья бывших в общении с латинянами, а еще крайне обидели их, нанесши им пощечины и позволив себе другие непозволительные поступки с ними, о чем мы вкоротке уже упоминали. И вот, когда взошел на престол этот патриарх, все возлагали на него самые светлые надежды, думали, что на земле воскреснет истина и сойдет с неба правда. Между тем случилось совершенно напротив: обесчещена монашеская жизнь, как будто бы она была бесполезна; обесчещена добродетель, как будто бы при ней легко дойти до крайней степени злости. Кого это не поставит в недоумение? Какой души не потрясет, хотя бы она была тверда, как железо?