"Что со мной?" — мелькнул вопрос.
— Dass mit mir? — прошептал Павел, замер и повторил: — Dass mit mir?
Впрочем, повторил, и вновь, по-немецки. И только после паузы сумел перевести короткую фразу.
Думать на родном языке получилось неважно: — …Похоже, auf den Wahnsinn. Da nur die WЖrter Эber талисман wie zu erklДren?
Сплюнул, собрался и, уже контролируя себя, перевел двуязычную фразу в русский вариант: "…Похоже, едва не свихнулся, вот только как объяснить связь случившегося с талисманом?"
Голос одного из добровольных помощников прозвучал в полутьме кузова. Он пытался объяснить врачу, что капитан испытывал новый самолет и едва не погиб. — Сильное рассечение, и, скорее всего, полопались сосуды в мозгу от перегрузок, — заключил врач, светя фонариком в зрачки пациента.
— Вывести машину из такого штопора — это немыслимо… — согласился собеседник. — А он сумел, да еще и посадил машину.
— Срочно везите капитана в госпиталь, — распорядился смутно знакомый Павлу голос. Хлопнула дверь, и кузов затрясло по замерзшим кочкам.
Говоров перестал бороться с забытьем и тихонько поплыл по нескончаемому коридору.
Очнулся от громкого разговора: — Пора, пора батенька… — добродушный басок вытягивал из сна… — Вы и так проспали сутки… Просыпайтесь.
Павел открыл глаза и увидел врача. Человек, склонившийся над ним, не мог быть никем другим. Белоснежный халат, добродушная усмешка, толстые линзы очков в темно-коричневой роговой оправе. И непременный стетоскоп на шее. В распахнутые полы видна офицерская гимнастерка.
— С возвращением, голубчик, — доктор взял холодными пальцами запястье больного.
— Это ничего… Поколем глюкозу… — непонятно бросил он стоящей за спиной женщине.
— Вы помните, что с вами случилось? — осторожно спросил врач у Паши.
— Испытывали новую машину, сорвало в штопор, удар, дальше смутно… — почти не соврал Говоров.
— Ну, это хорошо… — закивал врач. — Продолжайте лечение. Все в порядке.
— Доктор… — остановил пациент собравшегося уйти врача. — Позвоните по телефону… — он поморщился, вспоминая, и продиктовал номер. — Передайте, пусть приедет Смирнов, Иван Пантелеевич.
Врач укоризненно вздохнул: — Товарищ больной, вы уж извините, но я не могу разрешить вам посещение… — он повернулся, собираясь уйти. — Я вам приказываю вызвать ко мне комиссара госбезопасности второго ранга Смирнова, — прошипел Говоров. — Вы поняли?
— Так точно, — выпучил глаза доктор. — Повторите, п-пожалуйста, номер.
— Погодите, — удержал пациент врача. — Что у меня с лицом? — провел Паша по тугой марлевой повязке.
— Множественные порезы, некоторые весьма глубокие, пришлось накладывать швы, очевидно, от стекла разбившихся приборов.
— И еще, — с некоторым волнением поинтересовался Говоров. — Моя форма, она в порядке?
— Комбинезон и форма в каптерке, а ваши документы и личное оружие на хранении в канцелярии.
— То есть, ничего странного? — уточнил офицер.
— Простите? — не понял хирург.
— Да так, это не существенно… — отговорился Павел. — Боялся, мало ли что.
— Так я иду звонить? — вопрос пациента слегка озадачил доктора.
— Конечно… И, естественно, никому ни слова. Даже вашему, госпитальному, начальству. А мне нужны бумага и карандаш. Это важно…
Получив заверение, что все будет исполнено, Павел закрыл глаза и погрузился в воспоминания о произошедшем.
Понемногу выстроилась несколько фантастичная, но единственно возможная версия.
Непонятным образом найденный им в кабине медальон перенес его в тело немецкого летчика, испытывавшего этот самолет. Что произошло с истребителем после — осталось тайной, но какая-то часть исчезнувшего естества неведомого Пауля Кранке, аса люфтваффе, осталась в памяти. В его памяти, капитана Говорова. Так же, как и язык, а возможно, и внешность. Хотя, тут никакой ясности. Доставшие его вряд ли разглядывали изорванное осколками лицо летчика. А оперирующему его хирургу было вовсе безразлично… Но, как говорится, имеют быть варианты. Форма-то вернулась… Нет, тут без совета с комиссаром не разобраться… Хотя, как знать, не посчитает ли Смирнов его сумасшедшим. Благо и прецедент уже был. Чего стоят Пашины обмороки.
Поэтому, едва нянечка принесла ему стопку желтоватой оберточной бумаги и карандаш, он принялся за письмо.
Исписанные мелким бисерным почерком листки могли стать единственным подтверждением его слов.