Горючего хватило бы долететь и до своего аэродрома, но руки и ноги, напряженные до крайней степени, отказывались повиноваться. Я сел на ближайшем аэродроме.
Вопреки ожиданию, посадка не показалась трудной — все было пустяшным в сравнении с последними минутами полета…
Я не рассчитывал, что буду встречен здесь с распростертыми объятиями. Но мне не оказали даже элементарного гостеприимства. Сколько ни вертел я головой по сторонам, нигде не было видно поднятых рук, указывающих место для заруливания. На своем фронтовом аэродроме мы так не поступали. Война — войной, а добрые порядки — добрыми порядками. Внимательность к незнакомцу на летном поле никому не делает вреда.
Я зарулил и в конце стоянки выключил мотор. Сидел не шевелясь — наступил момент разрядки. Воля, главная сила, движущая человеком в бою, обмякла. Я упивался блаженством тихого покоя. Вдруг словно из-под земли вырос техник:
— Вы не ранены?
Я отрицательно покачал головой.
— Но как вы долетели? — он уставился на брешь в крыле.
Я сам не знал — как, и мне очень не хотелось начинать объяснения на эту тему. Идти на командный пункт, выпрашивать ремонтников, потом поторапливать их, чтобы не мешкали… Надо бы все попроще, а главное — побыстрее… Все-таки люди земли порой очень далеки от тех, кто оставляет их на время воздушного боя. Кто на этом аэродроме знает, что несколько минут назад происходило в небе со мной, с моим самолетом?
Широкоскулое лицо плечистого техника, серое от пыли, чем-то располагало к себе.
— Слушайте, может быть, мы вдвоем справимся с этим, а?
— Что вы! — воскликнул техник. — У нас тут такой «сабантуй» отгремел! Вот, — он протянул руку, показывая две сквозные дырки в рукаве грязного комбинезона. — Так и прошило, только кожу обожгло, а больше нигде не задело, Я живучий! Один раз утащили в воздух на лыже ТБ-3, теперь вот распластался перед ними, как лягушка, а не взяли, только кожу опалило, — техник говорил быстро, возбужденно, как это часто случается с людьми, испытавшими сильное потрясение. — Такой сабантуй — ничего не понять, а нашему брату — технику хлопот сейчас по горло… Шестьдесят штук, гуськом, друг за дружкой… Грохот, пламя, пыль, дым — деться некуда. Ад, кромешный ад, ваше счастье — ушли минут десять, как вам прилететь. Гляну это из-под локтя в небо, а оттуда все, сколько их собралось, на одного меня валятся, одного меня хотят пригвоздить. Вот-вот убьют, вот-вот убьют… Мать честная, да что же такое? Стоянку подожгли, а нашего комиссара Мишина, говорят, в воздухе сбили. Петю Полоза знаете? Он вчера Грицевца прикрывал. Петю Полоза зажгли, он на парашюте выпрыгнул. Хорошо, что шестерка наших все-таки взлетела, ох, и дали жизни самураям! Одного прямо на глазах свалили. Та-та-та — и факел! Колесо на взлетной видите? От самурая отскочило!
Я осмотрелся. Возле самолетов толпились люди, они разглядывали повреждения, оживленно жестикулируя; чернел остов сгоревшего И-16, кого-то несли на носилках…
Вот так всех равняет фронт угрозой внезапного огня, жестокой смерти — и тех, кто трудится на стоянке, и тех, кто поднимается в воздух. Разница только в пропорции…
Увлеченный рассказом, техник заметно «окал».
— Да вы не волжанин ли? — спросил я.
— Из Балахны.
— Из Балахны, смотри-ка! А я из Городецкого района, соседи, в твоей Балахне на лесозаводе работал. Он на берегу Волги, против горгэса, помнишь?
— Как не помнить!
Мы познакомились. У плечистого техника из Балахны были шершавые руки рабочего и широкая, добрая улыбка. Мы вспомнили родные места, поискали, как водится, общих знакомых, потом возвратились к тому, с чего начался наш разговор. Мой земляк оказался теперь «безлошадным» — своего самолета у него уже не было…
Минут через сорок, залатав крыло, он проводил меня на взлет.
Еще с воздуха я заметил, что три места на стоянке нашей эскадрильи пусты.
— Один сел в степи без горючего, к нему уже отправился стартер с бензином, — объяснил Васильев. — А вот о командире и Холине ничего не известно.
— Как о Холине не известно?
Что Холин, проводив меня, взял курс на свой аэродром, это я видел своими глазами.
— Так, ничего… И о комэске тоже.
Я в двух словах сообщил ему, что произошло с командиром. Но где же Холин?
Это озадачило меня. Заблудился? Но он всегда прекрасно ориентировался. Не хватило горючего? Ранен? Но в таком случае он не стал бы сопровождать меня. Он бы без промедления отправился домой или, в крайнем случае, произвел бы посадку в степи. Странное дело!
Все наши беседы с Холиным и предупреждения, которые я слышал, особенно в последнее время, — все против моей воли вдруг ожило. Его замкнутость, какое-то смятение, растерянность, обостренное честолюбие!.. Излияния в поезде показались мне предумышленными, — он ведь сам их начал, — а высказывания сегодня перед вылетом — выспренними и лицемерными… Неужели перелетел в Маньчжурию?
Но ведь он дрался рядом со мной. Дрался смело, дерзко, отчаянно! Разве мог бы так биться с врагами чужак? Я вспомнил последний момент боя, когда он, чтобы защитить меня, один бесстрашно нападал на семь японских истребителей… Я отругал себя за жалкие, ничтожные сомнения. Такой человек, как Холин, весь раскрывшийся в последнем бою, не мог перелететь за границу, добровольно сдаться противнику.
Где же он, однако? Сейчас меня спросят об этом. Я расскажу, как устремились в погоню за одиночным японцем, как зарвались в этой погоне, как завязали бой против двух вражеских звеньев. Расскажу, каким молодцом он себя проявил. Но меня спросят — а где он? Что я думаю о его возможном местонахождении? Не усматриваю ли связи между его поведением в последнее время и этим загадочным исчезновением?
Снова сомнения заскребли мою душу. Снова поднялось и заговорило все, что я слышал и знал о коварстве буржуазных разведок, вербующих морально неустойчивых, погрязших в личных неурядицах людей… Правильно ли, что я не давал хода поступавшим сигналам?