— Тщщ, тщщ, — успокаивающе шепчет он, — тихо, скоро всё закончится.
Он знает, что прав — естество в его ладони на пределе. Шнайдер содрогается всем телом, сгибая ноги в коленях, и хватает Ландерса за предплечье.
— Тщщ, тщщ, — Пауль теснее жмётся к конвульсируещиму телу, наслаждаясь болью, с которой Кристоф сжимает его руку в своей. Почти в полной тишине — ни крика, ни слова. Только два дыхания и шум дождя за окном.
Наконец, всё закончилось. Сквозь бельё и ткань брюк Пауль даже не прочувствовал всего в полной мере. Снова ему хочется невозможного — опустить голову на грудь друга, мерно и глубоко вдыхающего разряженный воздух, прислушаться к его сердцу… Но нельзя, нельзя. Он здесь не за этим. Он осторожно отстраняется — медленно, чтобы Кристоф не подумал, что он бежит, но решительно, чтобы Кристоф не подумал ещё чего-нибудь. Отстраняется, не сводя глаз с непривычно раскрасневшегося лица перед ним. Кристоф на него не смотрит. Скажет ли он что-нибудь? Вряд ли. Просто теперь у них будет ещё одна тайна, о которой никто никогда не узнает. Всё, что случилось здесь, здесь же и останется — в этой комнате, в этой ненастной ночи.
Убедившись, что скованность пала, и сейчас здоровью его друга уже ничего не угрожает, Пауль встаёт на ноги и медленно бредёт к двери. За спиной он слышит шевеление — кажется, Кристоф тоже поднимается. За шевелениями следуют слова:
— Пауль, не уходи — останься у меня. Там же дождь.
Признаться, он не ожидал. Но он не останется. Они слишком по-разному смотрят на то, что случилось. Им обоим нужно время и уединение.
— Кристоф, я переночую в церкви. Там есть вторая гостевая, да? А как только дождь прекратится — уеду в Нойхаус. Отдыхай. У тебя утром служба.
— Пауль, — Шнайдер уже рядом: немного пошатываясь, он впивается пальцами ему в плечо. На его брюках явственно виднеется небольшое влажное пятно. — Скажи, теперь я проклят? Скажи, мне нет прощения? Я преступил черту? Я грешник? Разве не помнишь ты слова святого апостола Павла? Малакии Царства Божия не наследуют.*** — Его голос дрожит, а в глазах читается, что он искренне верит в то, что говорит.
— Не ты, Кристоф, не ты. Ты ни при чём. Это всё я. Будь спокоен. Это я — настоящий грешник. Помолись за меня.
Оставив друга в недоумении, Пауль выскакивает за дверь и бредёт в сторону церкви. Почти утро. Ветер усилился, разнося за собой новые и новые дождевые потоки. Пауль подставляет вихрям лицо — ему нужно остыть, остудиться, замёрзнуть. Ему нужно погаснуть. Десяти минут хода не хватает, и Ландерс останавливается на церковном дворе, чтобы постоять вот так, открывшись всем ветрам, ещё недолго. Когда уже от холода и сырости пальцы ног немеют, он понимает — погас, и уверенно стучит в двери церкви.
***
Заспанная сестра открывает их, таращась на него в удивлении. Она спала, перекинувшись поперёк кровати, так и не раздевшись и даже не помывшись. Короткое платье измялось и задралось выше прежнего, всклокоченные волосы торчат в разные стороны. Ландерс впервые видит её в светском, и то, что он видит, ему не нравится. Он с показным презрением отодвигает женщину в сторону и заходит внутрь.
— Отец Пауль…
— Ступайте к себе, сестра, и в следующий раз не встречайте малознакомых мужчин в подобной одежде, — цедит он сквозь стиснутые зубы. — Не забывайте, что Вы — слуга Божья, и подобные вольности не соответствуют Вашему сану. Ступайте, а мне нужно помолиться.
Понимая, что на разговор по душам Ландерс сейчас не настроен, сестра, пристыжённая, тащится наверх. Она не понимает, что происходит. Вот тебе и мальчик с двойным дном. С двойным дном и острыми зубками. Намереваясь привести себя в порядок и с рассветом тронуться в путь, ещё до того, как Шнайдер нагрянет готовиться к службе, она запирается в гостевой и закрывает заспанное лицо руками — сейчас ей отчего-то очень больно.
Пауль молится долго, истово, самозабвенно. Знал бы он, что алтарь, что пред ним, всего лишь пару часов назад уже послужил пристанищем для другой потерянной души, ищущей ответов в храме Господнем. Не жалея себя, он ведёт учёт всем своим грехопадениям: и запретной страсти, и непозволительной распущенности, и развращению невинной души, и ярости, и злобе, и зависти, и ненависти, что накрывает его при одной лишь мысли о том, что предмет его тайного обожания может — нет, всего лишь мог бы! — принадлежать кому-то, кроме него. Тут же клянёт себя и за эту оплошность: как смеет он желать существа, добровольно отдавшего себя в служение Богу и принадлежащего лишь Ему? Проклинает себя за дерзновение и просит Всевышнего наказать, покарать, усмирить его. Просит и знает — не бывать этому. Он давно уже свыкся с участью игрушки в руках божественного провидения: над ним, над Паулем, будто ставят эксперимент, проверяют на прочность, тестируют его верность. И он с треском провалил испытание. Он больше не заслуживает доверия. Он обещает себе и Небесам служить раболепно до последнего своего вздоха, а после — покорно следовать в геенну, для него предназначенную. Через самоуничижение он очищается, и ему будто бы даже становится легче. Он молился бы ещё долго, если бы не звук шагов со стороны трапезной — сестра Катарина, на этот раз в полном облаченьи и со смирением на лице, покидает Рюккерсдорф.
— Извините, что тревожу Вас в час молитвы. Мне пора. Храни Вас Господь, отец Пауль, — тихо лепечет она, опустив глаза в пол, и протягивает священнику ключи от церкви.
Подойдя ближе, Пауль замечает в её раскрытой сумке корешки каких-то книг. Он быстро смекает, что неугомонная сестрица, не спросив позволения, решила разжиться какими-то фолиантами из здешнего архива. Кто знает, зачем они ей нужны, и уж тем более Пауль не уверен в том, что вся эта рухлядь вообще хоть кому-нибудь ещё здесь нужна, но усмирённая молитвой злость закипает в нём вновь.
— Счастливого пути. И книжки оставьте, сестра. Они не Ваши, это собственность рюккерсдорфского прихода.
Не пререкаясь, Катарина вытаскивает четыре дряхлых тома, на которые Пауль даже не взглянул, и, глотая обиду, кладёт их на ближайшую скамью. Она планировала наведаться с ними к профессору Гессле, но теперь вряд ли получится. Вместе они подходят к двери, Пауль поворачивает ключ в замкé и распахивает дверь перед ненавистной гостьей. Та уже готова сделать шаг в сырую неизвестность самого раннего утра, как вдруг спешно отступает, захлопывает дверь и поворачивает ключ в обратном направлении. Не давая опешившему от такой наглости Паулю произнести очередную колкость, она, ошалело глядя прямо в его глаза, проговаривает:
— Отец Пауль, там, на улице… Что-то творится.
Вид при этом у неё такой растерянный, что Пауль не находится, как ответить. Он подходит к ближайшему от двери витражу и, отыскав среди цветной мозаики наиболее светлый и прозрачный кусок стекла, всматривается в него. Первые рассеянные лучи, пробивающиеся сквозь густую серую пелену дождевых облаков, уже слегка освещают двор, и то, что он видит, сбивает его с толку ещё больше. Несколько фургонов припарковались на противоположной обочине дороги прямо напротив церкви, из них выходят люди — несколько десятков людей, они вытаскивают из машин какие-то транспаранты и даже примитивную аппаратуру вроде громкоговорителя. Посторонив Пауля плечом, Катарина пытается получше рассмотреть происходящее за стенами церкви. Вдруг она отскакивает от окна, бьёт себя по клену рукой и грязно ругается.