Сдерживать слёзы дальше невозможно — нащупав подушку, сестра кладёт её себе на лицо и изо всех сил старается заглушить рыдания. Спасительный заслон действует недолго: Лоренц, опершись одним коленом о край кровати, отрывает подушку от её лица и, глядя прямо в него, выдаёт:
— Запудрила нам всем мозги, втёрлась в доверие, а сама работаешь на этих ненормальных? Ну — сколько они тебе платят, эти “Нечужие дети” херовы? Сколько? За то, чтобы ты рыскала по приходам в отсутствие настоятелей и вынюхивала там что-то для поганых надобностей мегеры Керпер? А ловко вы с этой дурой отыграли взаимную неприязнь: и тогда, на шоу, и во время их недавнего набега… Держу пари, это именно ты их туда и притащила! Именно ты и натравила их на приход! Ну, отвечай, отрицать очевидное нет смысла!
Лоренц отбрасывает подушку, заносит вторую ногу на кровать и усаживается сверху, зажимая бёдра Катарины между своих. Она снова в тисках, но на этот раз ей куда легче: епископ на ложном пути, он так далёк от истины, что на горизонте замаячил неиллюзорный шанс на спасение. Пока он водит сухими тонкими ладонями по её животу, пока наслаждается её дрожью, она не шевелится, даже не плачет больше. У неё считанные минуты, чтобы выбраться из западни. Чтобы придумать, как действовать. Он уже щупает её под футболкой — под ней белья нет: маленькие груди врезаются в ткань острыми сосками, и он накрывает их ладонями и мнёт, сжимает, жутко больно… а она будто и не замечает этого. Пока он беснуется, она думает.
========== 12. Перед бурей ==========
Край футболки задирается всё выше, уже практически полностью оголяя грудь, а епископ удобнее устраивается на Катарине, усаживаясь ей на таз, почти парализуя её движения. Его дыхание всё ближе, а пальцы всё больнее теребят соски, и решив, что не выдержит больше, сестра сквозь хрипотцу и страх шепчет:
— Это всё для диссертации…
— Что? — Лоренц даже не меняется в лице, тем более не собирается он останавливать своих домогательств.
— Для диссертации… Я поехала туда собирать материал, можете проверить…
На этот раз, кажется, ей удаётся завладеть его вниманием, по крайней мере он прекращает мять груди и замирает, накрыв их неподвижными ладонями.
— Для какой диссертации?
— Я хочу написать работу по синтезу дохристианских германских традиций и классического католицизма в бытовых верованиях современных баварцев. Профессор Гессле из Мюнхенского университета, мой научный консультант, это он посоветовал мне…
Плакать или истерить на показ Катарина за всю свою негладкую жизнь так и не научилась и, подавившись пузырьком воздуха и захлёбисто закашлявшись, она извлекает из себя некое подобие хныканья.
— Какой ещё профессор, о чём ты говоришь? — Лоренц наконец-таки отрывает руки от её груди и перемещает их ей на плечи. Вцепившись хваткими пальцами, он начинает трясти свою жертву, будто пытаясь привести её в чувства. — Блудливая…
— Не злитесь, епископ, — Катарина, поймав волну, уже откровенно канючит. — Профессору за восемьдесят… Он преподаёт на историческом факультете, кафедра баварской культуры и истории. Я дам Вам его номер, Вы сами можете позвонить…
Она почти уверена, что звонить он никуда не будет — гордость не позволит. А если позвонит — она пропала. Ей стыдно вмешивать в это дело несчастного профессора, но она всё же надеется, что до настоящего выяснения отношений дело не дойдёт.
— Обязательно позвоню, не сомневайся, — выглядит так, будто Лоренц уже полностью переключился с одного раздражителя на другой, как сестра и рассчитывала. — Твоё дело — служить монастырю и епископату. Тебе за это деньги, между прочим, платят! Как вообще ты додумалась связаться с университетом, что… Что ты там забыла?
— Ну как же, господин епископ, Вы же сами наказали.
И без того огромные рыбьи глаза Лоренца распахиваются в немом удивлении ещё шире. Не дожидаясь следующей порции обвинений, сестра продолжает:
— Вы же сами наказали подробно изучить традиции празднования Троицы в наших землях. Я, как и следует, сперва покопалась в литературе, а затем обратилась за комментарием к самому крупному специалисту в этой сфере… Вы можете всё проверить — позвоните на кафедру, я была там с официальным визитом, по предварительной записи!
Двойная ложь, но если уж играть ва-банк, то на всю катушку. Катарина замолкает, глотая остаточные всхлипы и с радостью отмечая, что хватка на плечах заметно ослабла. Синяки всё равно останутся, но за это она не переживает — под монашеским облачением не видно ни тела, ни души, не будет видно и синяков.
— Обязательно проверю! А причём здесь диссертация, причём здесь Рюккерсдорф?
— Это было предложение профессора. Он давно вынашивал идею подобной работы, но в силу возраста боялся не успеть… К тому же он без посторонней помощи не передвигается, а для настоящих исследований нужны наблюдения. Он предложил мне взять за основу его наработки и самой довести дело до конца…
Катарина снова умолкает, вглядываясь в бледно-розовое осунувшееся лицо епископа сквозь мокрые ресницы полуприкрытых век. На лице Лоренца она видит удивление, заинтересованность, злость, но он уже не беснуется — кажется, основная волна его гнева сошла на нет. Как в подтверждение её соображений он произносит:
— Продолжай. И на этот раз…
— Я же и так не лгала Вам, господин епископ, — она предугадывает продолжение его фразы. — Профессор сказал, что в маленьких замкнутых приходах типа рюккерсдорфского и по сей день люди блюдут старинные обычаи. И я отправилась туда в ночь на первое мая, чтобы понаблюдать — вдруг удастся увидеть или даже заснять на камеру что-то интересное. Костры там или ночные купания в прудах — Вальпургиева ночь всё-таки!
— И? — Лоренц с видимым скепсисом растягивает губы у левого уголка рта.
— Ничего, — Катарина опускает глаза подобно пойманной с сигаретой школьнице. — Зря только ездила.
Взяв небольшую паузу на обдумывание, Лоренц слезает с монахини и заваливается рядом, отчего кровать снова заходится в волнообразном дрожании. Его ноги свисают далеко за границы матраца, а его лицо сейчас находится вплотную к раскрасневшемуся лицу Катарины. Оба смотрят в потолок, и от такой интимной горизонтальной близости с этим мужчиной Катарина внутренне скукоживается, запирается, словно улитка в домике, в то время как внешне ей удаётся оставаться непоколебимой.
— А зачем про тётушку в Пегнице соврала настоятельнице?
— А что я ей скажу… Это же глупая затея, не хотелось позориться.
— Но всё же опозорилась. И что же — ты просто приехала туда, в лес, на ночь глядя, и?
— Побродила по округе, повыжидала немного и, ничего интересного не заметив, поехала обратно в город. — До Катарины только сейчас доходит, что епископ не ставит под сомнение то, что она была в Рюккерсдорфе одна, а значит, про Штеффи он ничего не знает, что может означать только одно — на самом деле за ними не следили. Но как же тогда он вышел не её след?
— И что — не страшно было? Одной, в лесу? — развернувшись к сестре, Лоренц зарывается носом в её короткие волосы, а рукой обвивает её талию. Уже не грубо и не хватко, а скорее похотливо: он елозит ладонью под футболкой, на этот раз оглаживая голую спину, а всё ещё остающуюся неприкрытой грудь прижимает к своей, тесно притягивая к себе сестру.
— Страшно, епископ, очень страшно. Говорю же — глупая затея. А Вы подумали… Что я гулящая! Что я — шпионка даже! Как Вы только могли, — если уж играть, то играть до победного.
Накопленное напряжение вырывается наружу очередной порцией слёз, что сестре только на руку. Нельзя сказать, что её жалкий вид как-то трогает епископа — похоже, сочувствие вообще ему не свойственно, но всё же толи по велению сердца, толи потому, что в подобных ситуациях люди обычно так и поступают, он ещё крепче заключает её в объятия и каким-то раздражённым шёпотом проговаривает ей на ушко:
— Ну ладно тебе, дурочка. Вот видишь, что бывает, когда ты от меня что-то скрываешь. Больше чтобы без глупостей, и никаких секретов. Я же всё равно узнаю! Хорошо?
— Хорошо, господин епископ, — сквозь всхлипы мяучит сестра. Они валяются так ещё несколько минут, ничего не говоря. — А можно я продолжу помогать профессору с исследованием? Это же… так интересно. Да и для нас может быть полезно.
— Можно, плакса. Только не в ущерб работе, и чтобы я был в курсе каждого твоего шага. Поняла?
— Да, — самым большим желанием Катарины сейчас является желание освободиться. От этих душных объятий, от этого душного человека. Ей бы снова очутиться в своём номере одной и вздохнуть полной грудью. Но похоже, епископ не собирается доставить ей такого удовольствия.