Скорая приезжала в Нойхаус второй раз за день. Тело Вайса увезли на вскрытие, а прибывший доктор заодно осмотрел и самого настоятеля. “Похоже на слабое сотрясение”, — передают люди из уст в уста. Пауль также наотрез отказался ехать в больницу, и рассерженный не на шутку доктор уехал один, напоследок обозвав всё местное собрание сворой негодяев и мракобесов, а также убийцами и самоубийцами.
Обескураженный такими рассказами Шнайдер врывается в дом, дверь которого оказывается незапертой. На кухне хозяйничает одна из прихожанок — она готовит какие-то отвары и меняет отцу настоятелю холодные компрессы. Кивнув услужливой женщине в знак приветствия, Шнайдер заходит в спальню — Пауль лежит на своей кровати прямо поверх покрывала, одетый в ту же одежду, в которой он покидал Мюнхен, у него на лбу смоченное каким-то снадобьем полотенце, а сам он… Шнайдер даже не сразу узнал в этом потерянном, беспомощном человеке своего друга!
Затворив за собой дверь, Шнайдер просит добрых селян расходиться по домам — того и гляди грянет гроза, и сейчас они нужны своим семьям, а он обещает позаботиться об отце Пауле и позвать на помощь, если то потребуется. Дождавшись, когда дом опустеет, Шнайдер усаживается у изголовья кровати. Он ничего не говорит — что тут скажешь! Он знает, что если захочет, Пауль сам начнёт разговор. Так и происходит:
— Шнай, я же не первый раз соборовал…** За три года и больные у меня были, и почившие. И отпевания были… Но Вайс! Так не должно было случиться, он не должен был умереть! Почему вместо того, чтобы идти у него на поводу и тратить время на таинство, я не послал их всех к чёрту и не вызвал врача сразу же? Его можно было бы спасти!
Пауль тараторит скороговоркой, его голос необычайно тих, а язык будто бы заплетается. Со стороны может показаться, что он пьян, но на самом деле это результат травмы.
— Тихо, тихо, Пауль, не вини себя! В конце концов ему стало плохо, когда ты был ещё в Мюнхене. Он сделал свой выбор, он — взрослый человек! — Шнайдер берёт Пауля за руку и удивляется, насколько та горяча. Да он весь практически горит! Его кожа будто раскалена, и при этом она абсолютно сухая — ни капли пота не выступает нa необычайно бледном лице его друга.
— Я должен был предвидеть, ещё когда мне позвонили… Должен был уговорить их отправить Вайса в больницу! Шнай… Я закончил обряд, а через минуту он умер. Шнай… Я чувствую себя убийцей.
— Ты бредишь, Пауль. Не мудрено. Забыл что ли, чему нас учили в семинарии на лекциях по гегелевской диалектике: потом — не значит в следствие. Не вини себя. Лучше скажи, почему ты сам до сих пор не в госпитале?
— Гегель — безбожник, — только и отвечает Пауль, с силой зажмуривая помутневшие глаза. — А я никуда не поеду. У меня на руках умер прихожанин, а ты хочешь, чтобы я — я сам — ехал к врачу? Шнай, ты в своём уме? Лучше бы я умер вместо него…
Слушать это дальше Шнайдер уже не может. Он наклоняется над больным, желая приобнять его, успокоить, В этот момент мобильник, лежащий в свободном нагрудном кармане его ветровки, выскальзывает, падает на пол и исчезает где-то под кроватью. Шнайдер падает на колени, намереваясь выудить аппарат, но тревожный, невероятно нервный голос Пауля заставляет его остановиться:
— Нет! Шнай! Потом подберёшь. Пожалуйста… Принеси мне попить. Добрая фрау Штайнберг должна была приготовить отвар из ромашки и календулы…
Не смея спорить с больным, Шнайдер мягко улыбается и поднимается на ноги.
— Сейчас принесу, — отвечает он и идёт на кухню.
Дождавшись, когда стихнут его шаги, Пауль, отбросив в сторону уже совсем не холодный компресс, резво соскакивает с постели и сам лезет под кровать. Чуть не попался! Он был в одном шаге от разоблачения. Достав оттуда достаточно крупную картонную коробку с любовно выведенным маркером по крышке именем Кристофа, он второпях распахивает шкаф и запихивает свою тайну в самый дальний угол, не забыв завалить её сверху бельём и ещё каким-то барахлом, чтобы видно не было. Закончив дело, он уже не в состоянии стоять на ногах — голова закружилась, в глазах помутнело, тошнота подкатывает к горлу, и Пауль падает обратно на постель как раз в тот момент, когда Шнайдер возвращается в комнату с большой кружкой подостывшего отвара.
— Боже, Пауль зачем ты встал! Тебе нельзя вставать! — поставив кружку на прикроватную тумбочку, он бросается к другу, помогая тому поудобнее устроиться на постели.
— Хотел телефон поднять, — шепчет тот с виноватой улыбкой.
— Дурачок, — Шнайдер в пару движений сам поднимает аппарат и присаживается на край кровати. Он треплет Пауля по волосам, гладит по осунувшимся щекам. — На, попей, — спохватившись, он помогает тому немного поднять голову и подносит кружку к бескровным губам.
Пауль лениво отхлёбывает, походя думая, что ещё немного и он бы не удержался — коснулся бы заботливой ладони Шнайдера своими губами… Закончив с питьём, он откидывается на объёмную подушку и вновь прикрывает глаза. Поняв его без слов, Кристоф выключает в комнате свет — ведь тот раздражает: он слышал, что при травмах головы такое встречается. Так, в полумраке, в маленькой уютной комнатке, освещаемой лишь световой дорожкой, что тянется через открытую дверь из коридора, они молчат. Шнайдер хочет, чтобы Пауль поскорее уснул — после всего этого сумасшествия отдых ему просто жизненно необходим, но у Ландерса слишком много забот, слишком много мыслей.
— Шнай, через два дня будет отпевание. Родственники уже сказали, что заберут тело и привезут сюда. Здесь, в Нойхаусе, на кладбище у них семейный участок. Шнай, как я буду отпевать? Я же на ногах еле держусь. А если не смогу? Как буду смотреть в лицо почившего, в лица его родных, односельчан…
— Опять ты за своё. Тебя здесь никто не винит — ты должен был это уже понять. Не вини и сам себя. Прекрати. Отлежишься два дня и глядишь — станет лучше.
Шнайдер сам не верит в то, что говорит. Была бы его воля, он бы волоком потащил друга в больницу. Но разве тот дастся? Сложно найти более целеустремлённого и упрямого человека, чем Пауль! Уж если он что и вобьёт себе в голову… Кристоф горько усмехается — да он и сам такой же! Сколько раз Пауль настаивал, чтобы он показался врачу-неврологу? И что? Так что сейчас не ему его журить — оба хороши.
— Шнай, почему улыбаешься? — Кристоф не ожидал, что всё это время друг наблюдал за ним из-под полуприкрытых век.
— Да так. Спи давай. Тебе надо.
— А ты… уедешь?
Такой боли, такого разочарования в голосе Ландерса Шнайдер не ожидал услышать. Как он вообще мог такое подумать?
— Бросить тебя? И не мечтай. Останусь здесь до самых похорон Вайса, если потребуется. Никуда не поеду, пока не буду уверен, что ты в порядке. Только вот позвоню в Рюккерсдорф — нужно предупредить своих…
Демонстративно зажав многострадальный телефон в ладони, Шнайдер выходит в коридор. Он хотел сказать “своих прихожан”, а вышло просто “своих”. Подумать только: для него жители Рюккерсдорфа — уже просто “свои”. Кажется, там он точно на своём месте. Раздумывая, кому бы позвонить, в итоге он набирает номер фрау Мюллер. Описав ситуацию и приняв заверения, что она передаст пастве, что отец Кристоф отлучился по экстренным делам личного характера, Шнайдер обещает передать отцу Паулю скорейшего выздоровления от её имени и вешает трубку. Шнайдер возвращается в спальню, когда по окнам уже начинают бить первые крупные капли надвигающегося ливня. Дом заметно охладился — и Кристоф прикрывает все форточки, прежде чем улечься рядом с Паулем, перед этим заботливо накрыв его притащенным из гостиной запасным одеялом. Пауль уже спит — на этот раз непритворно. Он тихонько похрапывает, а пальцы на его левой руке тихонько дёргаются. Возможно, ему снятся страшные сны, а может быть, это всего лишь очередные следствия ушиба. Шнайдер накрывает ладонь Ландерса своей и поворачивается боком, плотнее прижимаясь к Паулю. Ему так уютно и спокойно сейчас, и только мысль о том, что друг нездоров, портит всё настроение. “Поправляйся”, — шепчет он одними губами и закрывает глаза, намереваясь успеть произнести текст дежурной вечерней молитвы до того, как сон сразит и его.