— Ты прав, — после секундных размышлений отвечает Кристоф. — Всё не зря.
— И потом, — Пауль вошёл в раж, — они-то, миряне, нас тоже не особо стремятся понять. Взять хотя бы этих бесноватых во главе с ведьмой Керпер. Уж в чём только они не готовы нас обвинить! А всё потому, что меряют слуг Господних своим убогим мерилом! Нам нельзя разделять мирские ценности, слышишь, нельзя! Это нас погубит! Уступка за уступкой, поблажка за поблажкой — и вскоре мы уже разучимся видеть грех…
— И в этом ты прав, — снова соглашается Шнайдер.
— И брось эти мысли. У тебя есть я, а у меня — ты. Не у многих вообще есть лучший друг, скажу я тебе. Не знаю как ты, Шнай, а я каждый день благодарю Бога за то, что ты у меня есть.
Шнайдер ничего не отвечает — вместо ответа он притягивает говорливого друга к себе и аккуратно устраивает его голову на своём плече. Пауль, как всегда — прав во всём. Кристофу повезло по жизни — он родился ребёнком, как говорят “не от мира сего”. И добрая матушка вместе с сообразительной сестрёнкой вовремя рассмотрели его особенность — необычную одухотворённость, сочтя её благословением. Матушка с детства приобщала его к католической вере, в которой выросла и сама. Как радовалась она искренней увлечённости сына изучением Библии, его истовой вере, с какой гордостью взирала она на своего мальчика, подсматривая в приоткрытую дверь, пока тот самозабвенно молился, стоя на коленях перед кроватью, над которой висело распятие. Он был для неё всем — и наградой, и отдохновением, а после ранней кончины супруга и вовсе стал смыслом жизни. И кто знает, как чрезмерная материнская опека отразилась бы на взрослении юного Кристофа, если бы не сестра. Не вступая в противодействие с матерью, та мягко, но настойчиво прикладывала свою руку к воспитанию младшего брата. Учила его, как вести себя со сверстниками, как отвечать задирам — а желающих подначить чересчур религиозного парня в школе всегда хватало. Учила его следить за собой, принимать свою красоту, но не впадать в грех гордыни. Следила, чтобы он модно и опрятно одевался и ровно держал спину. Шнайдер рос под попечительством двух сильных женщин: они, как ангелы, оберегали его от невзгод и учили быть сильным, каждая — по своему. Он вырос в ласке, любви и заботе, не ведая ни грязи, ни жестокости, ни равнодушия. Ему было тринадцать, когда, полный решимости, он заявил своим родным женщинам, что намеревается после школы поступить в семинарию при Мюнхенском университете и стать священником. Матушка тогда даже расплакалась от счастья, сестра же была куда более сдержанной в эмоциях. Тем же вечером она увлекла брата в укромный уголок для серьёзной беседы. Агнес в красках описала ему, что выбрав путь пастора, он лишит себя и семьи, и любви, и женской ласки и самого главного — возможности продолжения рода. “Редкий мужчина способен принять такие ограничения, уж поверь мне. Не соверши ошибку”, — многозначительно сказала тогда она. И лишь убедившись, что подросток чётко представляет себе, насколько нелёгок будет выбранный им путь, приняла его позицию и обязалась и дальше поддерживать все его начинания. Но чего у Шнайдера никогда не было — так это друзей. В школе его уважали — ведь он неплохо играл в баскетбол и учился на “отлично”. Но брать его в свои компании для праздного времяпрепровождения не спешили — да он и сам не стремился. За глаза таких, как он, называют “фанатиками”. Шнайдер всё это знал — он слышал кривотолки, несущиеся вслед каждый раз, стоило ему со стопкой учебников в руках пройтись по школьному коридору. Видел он и девчонок, наперебой предлагающих симпатичному скромнику свою компанию. Это длилось недолго — так и не дождавшись внимания со стороны недоступного красавчика, одноклассницы не придумали ничего лучше, как закрепить за ним славу “педика”. Но он не переживал — сестра подготовила его и к этому. У него не осталось никаких плохих воспоминаний о школе — со школой у него вообще ассоциируются лишь две вещи: знания и баскетбол. И всё же, получив диплом и проигнорировав выпускной бал, он почувствовал облегчение. А впервые сев на слушательскую скамью в учебной аудитории университета, почувствовал счастье. Родным с первого же дня здесь стало ему всё, а больше прочего — его сосед по комнате и по скамье Пауль Ландерс. У Шнайдера никогда не было и не будет друга лучше Пауля. Кроме Пауля. Пауль — самый близкий ему человек из числа тех, кто не связан с ним кровью.
С высоты своего опыта, опыта жизни в любви и поддержке, Шнайдер Пауля не понимал. Да и как понять? Шнайдер всегда считал Ландерса загадочным, а его жизнь до их знакомства — полной приключений. Сам же Пауль признавался себе, что вся его жизнь до поступления в семинарию была… никчёмной. В ней не было ни трагедий, ни ужасов, но не было в ней и ничего стоящего. Отец — рабочий, мать — учительница. Они никогда его не обижали, но он никогда не чувствовал их близости. Он искал их признания, а они, казалось, даже не замечали его потуг. Он искал признания во всём и у всех — улыбчивый щуплый мальчишка нуждался в нём, как в кислороде. Не дождавшись его от семьи, он стал искать его у учителей — тоже напрасно: хотя преподавателям живенький мальчуган и был искренне симпатичен, но природа не наградила его особыми способностями ни в одной из наук. Лишь память и сообразительность имелись у него отменные. И что делают не самые удачливые в учёбе мальчики? Они идут в спорт, но Паулю и здесь не повезло — слишком хиленьким и болезненным уродился. Зато женскому полу он всегда нравился, но девичьи заигрывания быстро ему наскучили. Он хотел бы такую, которая сочла бы его особенном, а встречались лишь те, что считали его просто милым, и их было много. Так и не встретив ту единственную, Пауль дерзнул податься в рокеры. Музыкальный слух помог ему быстро освоить искусство игры на гитаре, и в старшей школе он даже примкнул к одному популярному в узких кругах панк-коллективу, но и тут не срослось: товарищи по группе всё больше погрязали в алкоголе и разгульных вечеринках, оставляя музыку на потом, и Пауль ушёл. Жажда признания стала его идеей фикс, он просто не мог больше существовать вне сколь-либо значимой самореализации. И поразмыслив, признавшись себе наконец, что не покорять ему ни стадионов, ни концертных залов, однажды Пауль пришёл к одному неожиданному даже для самого себя выводу: а что, если его стезя — вещать с амвона? Он сам не поверил, когда сдал вступительные экзамены и был зачислен в семинарию. Парнишка-неформал с плохеньким аттестатом да скудными познаниями в религиоведении — он сдал экзамены, и его приняли! Для него это стало шансом уехать из опостылевшего Нюрнберга, помахав всем ладошкой, расширить границы, испытать себя. Сам он не собирался оставаться в семинарии дольше, чем на семестр — был уверен, что наскучит, разочаруется, не получится. Да и роскошный Мюнхен являл молодому человеку слишком уж много возможностей, перспектив и соблазнов. Но первый же день учёбы изменил его мнение, а вслед за ним и всю его жизнь навсегда. Присев на единственное свободное место на скамье, он взглянул на своего соседа и понял, что пропал. Кристоф — чистый, как капля росы, светлый, как луч солнца: какими только эпитетами не награждал он свою страсть в стихах, что писал по ночам втихаря, а потом, насладившись процессом, стыдливо изничтожал результаты душевных трудов, сжигая исписанные тетради. А те, уничтожить которые рука не поднималась, он любовно складывал в коробку, в свой ящик Пандоры, в сокровищницу своего сердца. Он делает так до сих пор. Ведь Шнайдер всё так же чист и светел, целеустремлён, уверен в себе, и в то же время наивен и прекрасен в своей наивности. Пауль остался в семинарии только ради того, чтобы быть рядом с этим вдохновенным юношей. Он следовал за ним, как за проводником, и пришёл туда, куда не ожидал — туда, куда всегда стремился. Оказывается, вещать с амвона — его настоящее призвание. Сейчас он имеет всё: искреннюю любовь паствы, реализацию в профессии, уважение общества. Даже родители гордятся им — они до последнего не верили, что их бестолковый сын вместо банданы наденет колоратку и, отложив гитару, возьмёт в руки молитвослов. Он их удивил, как удивил он всех и самого себя. Да, теперь у него есть всё, и самое главное — у него есть Шнайдер. Пусть он ему не принадлежит, но всё же он рядом, прижимает сейчас его больную голову к своему сильному плечу, и Пауль уже больше никогда не посмеет назвать свою жизнь “никчёмной”.