— Ты засыпаешь, иди в кровать, — Шнайдер шепчет прямо в его ухо.
И Пауль послушно плетётся в спальню, чувствуя слабость в ногах, радость в сердце и лёгкое головокружение. А Кристоф остаётся один на веранде, раз за разом возвращаясь в мыслях к картинам из сна.
***
Катарина ненавидит епископа Лоренца всем сердцем, так истово, как только можно ненавидеть. Сегодня она ненавидит его за то, что он вытащил её на улицу: из надёжных монастырских стен — в это адское месиво. Она несётся на злополучном Мерседесе через весь Аугсбург — потому что он её ждёт. Позвонил ещё вчера, ещё когда дождь только собирался, и назначил встречу. Дождь лил всю ночь, не утихает он и сейчас. Город превратился в одну сплошную сточную канаву. Потоки ливня смывают собой весь мусор, оставшийся после вчерашних демонстраций: размокшие до состояния целлюлозной кашицы плакаты, листовки и транспаранты проскальзывают в отверстия дождевых сливов и уносятся прочь шумными канализационными течениями; избежавшие участи стать кашицей пластиковые пакеты взмывают в воздух, подхватываемые беспорядочными вихрями, и застревают в отверстиях водосточных труб, липнут к крышам, путаются в кронах деревьев. В городе генеральная уборка, и Катарине жаль смотреть на то, что с ним происходит. Уж лучше бы он так и оставался пыльным и замусоренным, но тихим и упорядоченным. Более всего ей жаль горожан: несмотря на штормовое предупреждение и прогнозы усиления ветра и возможности града, рабочий день никто не отменял, и несчастные люди вперемежку с несчастным транспортом снуют между офисами, банками, цехами, утопая в лужах, почти падая с ног под шквалом ледяного ветра и проклиная саму жизнь. Старенькие дворники работают на износ, со скрипом вырисовывая дуги на лобовом стекле, но видимость почти нулевая: сестра едет наугад, надеясь лишь на милость Божию и собственные инстинкты. Ближе к пригороду становится спокойнее. Местные обитатели зажиточны, они делятся на две категории: на тех, кто зарабатывает, и на тех, кто тратит. Первые уже давно в городе, в своих конторах, вторые — сидят по домам. До вечера пробок здесь не будет, как не будет и случайных встречных, и их любопытных глаз. Наверняка, встретив женщину в монашеском обличии одну на улице, в такую непогоду, любой придет к подсознательному выводу: “Не к добру”. Добравшись до резиденции, Катарине ещё около трёх минут приходится ждать, чтобы отворили ворота. Когда же это свершилось, у въезда на территорию она встречает незнакомого мужчину средних лет: она заезжает внутрь, он — едет прочь. Наверное, кто-то из прислуги или епископских псов. Встретившись с водителем взглядами, Катарина содрогается: он смотрит так, будто видит её насквозь, через одежду и через время, видит, зачем она здесь, и ухмыляется. Наверняка показалось, а может быть и нет. Мысль о том, что Лоренц, возможно, обсуждает свои похождения с другими, с другими извращенцами, заставляет её щёки вспыхнуть. Она лишь уповает на его мнительность — зачем ему лишние толки? На совесть или рамки морали уповать поздно. Уже припарковавшись на площадке, она ещё несколько минут выжидает — так не хочется ей идти туда, в этот шикарный дом для низких экзекуций, так не хочется ей идти буквально — она не прихватила зонт, и даже каких-то двадцать метров хода по вымощенной тропе через аккуратно подстриженную лужайку сделают из нервной женщины мокрую нервную женщину.
— Сестра, какая честь! Вы вовремя и даже немного рано! — Лоренц расплывается в радушной улыбке, открывая дверь. — Заходите, заходите, здесь всегда Вам рады.
Ну всё, игра начинается. Скоро он перейдёт на “ты” и попросит раздеться. Но сперва — коротко о делах. Епископ Лоренц из тех, для кого смешивать работу и личное — стиль жизни.
— Да с Вас течёт, милочка, так же и простудиться недолго! Не радуют нас небеса сегодня… Вы раздевайтесь, скиньте мокрое, а я пока налью Вам чего-нибудь согреться.
Катарина хотела было возразить, ведь ей ещё за руль, но Лоренц, удаляясь туда, где, должно быть, в этих хоромах кухня или столовая, так нарочито виляет тазом, так задиристо насвистывает Марсельезу, что кричать ему вслед она не решается. Пока он идёт, она за ним наблюдает: мягкие домашние туфли, мягкие домашние брюки, мягкий домашний свитер. И серебристая резинка на волосах. Он сегодня весь такой мягкий и домашний, что выть хочется. А в доме и вправду холодно: потолки высоченные, и пространство первого этажа за минувшую ненастную ночь почти промёрзло. Словно в насмешку над ситуацией, над своей ненавистью и над самой собой, сестра сбрасывает рясу, подрясник и фату, предварительно запрятав распятие в кармашек сумки, чтоб не потерялось, и остаётся в плюшевом костюме. Мягком и домашнем. Это не пижама конечно, но всё же сегодня она одета по-домашнему, как и он.
— Какая прелесть! — Лоренц не скрывает довольной улыбки. — Да мы просто созданы друг для друга, не находишь? — Первый порог пройден: они, нет, он с ней уже на “ты”. Жестом остановив попытавшуюся было встать с широкого мягкого кресла Катарину, он ставит две кружки с чем-то горячим и пряным на плоский подлокотник, а сам устраивается рядышком с гостьей. — Мы с тобой такие милые! Угощайся глинтвейном — сам делал.
Пока она отхлёбывает, обжигается, дует, снова пробует отхлебнуть, он наблюдает за её губами и, прикрыв глаза, погружается в воспоминания о вчерашнем онлайн-приключении. Дани и вправду не подвела: настоящая профессионалка, опытная наездница, виртуозно управляющая своими жеребцами. Она не выпускала инициативу из рук, даже если сценарий предписывал ей лишь покорность. Нажав на кнопку привата в условленное время, завидев, как по счётчику потекли прочь с его аккаунта заветные евро, Flake66 сильно волновался: опасался напороться на халтуру или даже на мошенничество. И первые десять секунд привата стоили ему пары седых волосков: ведь в кадре ничего и никого не было! Пустая комната — профессионально оформленная в песочных тонах домашняя “студия” с удобной функциональной мебелью, качественным освещением, хорошей техникой и нейтральным фоном. Спустя десять секунд в кадр ворвалась сама Дани — замотанная в необъятную светлую материю, со связанными за спиной руками, с платком на голове и босая, подталкиваемая двумя “вооружёнными” грубиянами в армейских штанах и с голыми торсами. Несчастная пленница обрушилась на кровать, отчего подобие одежды на ней задралось и оголило стройные ноги и даже кусочек маленькой попки. “Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его!”, — произнёс тот жеребец, что с кривым ножом в руке и с модной стрижкой. Лоренц похвалил парня: выучить свидетельство мусульманской веры всего за час — достойные старания! “Отрекаешься ли ты от лжебогов и лжепророков, женщина?”. “Не-а”, — пищит Дани. Переигрывает. “Во имя отца, и сына, и святого духа, Аминь”, — поминает она божественное триединство, чем вводит своих мучителей в истинную ярость. Она бы наверняка припомнила ещё что-нибудь по теме, нечто, соответствующее возложенной на неё пользователем Flake66 роли похищенной восточными головорезами доброй христианки, но “похитители” слишком быстро перешли от слов к делу, и очень скоро чувственный, многоопытный ротик несчастной Дани оказался занят чем-то более осязаемым, чем строками молитв. Лоренц смотрит на губы Катарины, красные и влажные от горячего напитка. Интересно, сколько их у неё было? А не всё ли равно? Игрушка же. Но ему не всё равно — чувство собственничества уже превалирует даже над интересом, над игрой, над похотью. Он хочет её всю, только для себя, и чтобы по-настоящему. Лоренц — не глупец, но он считает себя романтиком.
— Знаешь ли, милая, а ведь у нас проблемы…
Конечно, Катарина ожидала проблем. Она даже не уверена, что епископ не подмешал ей в глинтвейн, оказавшийся таким терпким и крепким, какого-нибудь наркотика. С одной стороны — зачем ему? Она и так в его власти. Но учитывая его склонность к “односторонним” отношениям…
— Не может быть, господин епископ. Что же случилось?
— Мусульмане претендуют на нашу площадку возле выставочного центра. Подали прошение о признании договора между муниципалитетом и епископатом незаконным. Теперь дело за решением парламента, а перед заседанием будут общественные слушания… Так что да — ты можешь помочь, а ещё должна и обязана, тебе за это деньги платят.
Фраза “тебе за это деньги платят” звучит из его уст не впервые, и звучит она слишком уж двусмысленно. Что платит Катарине епископат? Жалкие гроши, которых, не будь у неё монастырских стен и монастырской еды, не хватило бы даже на проживание. А ещё ей платит лично епископ (пока, правда, всего раз). И какую же оплату он имеет в виду, продолжая тыкать её носом в пресловутые “деньги”?