Такие дома прежде Катарина видела лишь в фильмах, и в не самых дурных фильмах! Огромный особняк внутри казался ещё величественнее, чем снаружи. Стены его изнутри украшало невероятное множество семейных портретов — начиная от писаных маслом изображений давно почивших предков, позирующих художникам в полный рост в праздничных камзолах и пышных платьях, заканчивая современными фотоинсталляциями ныне живущих представителей именитого семейства. Услужливая женщина средних лет проводила сестру в кабинет, где радушный старик уже ожидал её за своим рабочим столом, и вскоре перед ними появился поднос с ароматным кофе и целой коллекцией свежайшей домашней выпечки. Растерявшись от такого великолепия, Катарина, скрывая неловкость, разглядывала комнату: книжные полки, возвышающиеся от пола до потолка, дубовая мебель, географические карты и даже огромный напольный глобус — да в таком помещении только кино снимать! Как знать, может они и снимают… Из раздумий её вырвал скрипучий голос профессора, предложивший ей сесть. Она рассказала ему о своей вылазке в Рюккерсдорф, о том, как наблюдала некое подобие факельного шествия в Вальпургиеву ночь прямо возле церкви. Долго не решаясь, она всё же не устояла и поведала старику о трупе Майера в подвале. Тот, казалось, её рассказу не удивился, но испугался. И предложил единственное кажущееся возможным решение: вызвать на место полицию, хоть анонимным звонком, хоть как — лишь бы внезапно. Пусть власти сами обнаружат тело, руководствуясь наводкой монахини. Только труп способен сдвинуть дело с мёртвой точки, растормошить гнездо сектантов, привлечь внимание к происходящему там. Напоследок, выговорившись и ощутив облегчение — почти забытое чувство, насладившись угощением и приятной компанией, Катарина обратилась к официальной цели своего визита. Как она и ожидала, старик не был в восторге от затеи епископа. Сама мысль зачем-то разжигать вражду с религиозными меньшинствами казалась ему глупой, а уж марать собственное имя, публично принимая одну из сторон в общественных слушаниях накануне парламентского рассмотрения, он и вовсе не желал. Он отказался, и, готовая расплакаться, Катарина собралась уже попрощаться. Старик прожил долгую жизнь, он видел тысячи людей и тысячи историй, что стояли за ними. На лице молодой монахини он увидел разочарование и… страх. “Скажите, у Вас ведь будут неприятности из-за моего отказа?”, — почти бестактно поинтересовался он, и лишь мягкие интонации выдали в прозвучавшем вопросе скорее сопереживание, чем желание подначить. Сестра ничего не отвечала, но того и не требовалось — в качестве жеста дружеской поддержки профессор изменил своё решение. Он примет участие в слушаниях, поведает почтенной публике о давних традициях троичных гуляний, которые ведут своё начало из времён, когда на баварскую землю ещё не ступала нога магометянина. Катарина готова была броситься ему на шею, ведь он, сам того не ведая, спас её от гнева Лоренца. Но профессор попросил её не обольщаться и предостерёг. “Сосредоточьтесь на трупе, дорогая. Это сейчас куда важнее и куда опаснее”, — подытожил он под занавес их тёплой встречи.
Встав спозаранку, Катарина, следуя заведённому матушкой Марией внутреннему распорядку, совершает утренний туалет и поспевает к коллективной молитве, после которой сестёр ждёт завтрак. Овсяная каша, яйца, хлеб с джемом и чёрный чай — сёстры живут в аскезе и питаются скромно. Покончив с трапезой, Катарина, уже готовая отправиться в путь, проходя через опустевшую трапезную, оказывается окликнута самой матушкой. Но что ей надо? Она знает, что сестра вольна отлучаться по поручениям епископата, и уже давно перестала задирать её по поводу этих постоянных отлучек.
— Сестра, задержитесь на минутку, — вполголоса окликает её аббатиса, походя запирая все ведущие из трапезной двери. — Нам давно нужно поговорить. Приватно.
Перепуганная Катарина присаживается на деревянную скамью, что служит монахиням сидением во время трапез, и молчит, потупив взор. Она выжидает. Аббатиса её недолюбливает, всегда недолюбливала, но сейчас у Катарины столько забот, что ещё одной она просто не потянет. Как же не вовремя Вы, матушка Мария!
— Не бойся меня, — почти ласково начинает разговор та и, присаживаясь напротив, протягивает свою руку к покоящейся на поверхности трапезного стола ладони Катарины. — Не меня тебе нужно бояться, а сама знаешь кого.
Как током ударенная, Катарина поднимает испуганный взгляд огромных глаз на матушку:
— О чём Вы, преподобная, я не понимаю.
— Зато я понимаю. И волнуюсь за тебя. Ты наверное думаешь, что ты одна такая…
Возникшая пауза на полуфразе заставляет сердце Катарины биться чаще, а прикосновение пухлой руки аббатисы к её пальцам и вовсе — вздрогнуть от неожиданности.
— Но ты не одна. Не первая и не последняя. Я ведь тоже когда-то была молодой и красивой. Правда и Лоренц тогда ещё не был епископом. Мы были ровесниками, а я робела перед ним, как кролик перед удавом. Этой истории нет конца. Только кролики всё молодеют, а удав лишь наращивает кольца. Смирись, если сможешь, и помни — это не навсегда. А если не сможешь… смириться, удав задушит тебя в своих объятьях.
Готовая подскочить на скамье, Катарина делает резкое движение плечами, словно стряхивая с себя груз услышанных слов, словно желая освободиться от него, будто этих слов никогда и не было.
— Не гневись. Просто знай. От чего бы ты не скрывалась в моих стенах, какие бы чудовища из прошлого не преследовали тебя в ночных кошмарах, здесь ты найдёшь защиту от всего. Кроме него. Мы все у него под пятой, и монастырь не расформирован до сих пор только благодаря его покровительству. Я сочувствую тебе, но ты женщина умная, и потому я взываю к твоему разуму. Будь ответственной: навлекая его гнев на себя, ты ставишь под удар весь орден.
Выскочив из-за стола и пробурчав “Мне пора”, Катарина торопится к выходу и уже в дверях останавливается, настигнутая словами аббатисы:
— Знаешь, в чём разница между епископом аугсбургским и Богом? Бог всё видит и всё прощает. Епископ тоже всё видит, но ничего не прощает.
Уже выводя машину с монастырской стоянки, уже рассекая колёсами лужи, двигаясь по высланному Штеффи адресочку, Катарина всё никак не может отделаться от этих слов. Надёжнее, чем “Отче Наш” те застряли в её голове и угрозой, и предостережением одновременно. Она должна быть осторожной, и за этим-то она и приезжает в грязный обшарпанный анклав, состоящий из бетонных гаражей — затем, чтобы себя обезопасить.
— Улюлю, кого мы только здесь не видели, даже двойник Леди Гаги как-то заезжал. Да, заезжал — ребята, помните того мужика? — чумазый цыган с ужасающим акцентом ведёт сестру вглубь одного из бетонных строений, внутри оборудованного под мастерскую. — Но монашек ещё у нас не было. А ты не ряженая? Ребята, смотрите, крест вроде настоящий! Больших бабок стоит, — цыган хватается за распятие на груди монахини, походя как бы нечаянно задевая прикрытые плотной серой материей соски.
— Отвали от неё, Милош, — грузный мужик, покрытый татуировками с головы до ног, выползает из-под кузова разобранного на запчасти грузовика, и судя по тому, как резво отскочил Милош, этот мужик здесь, похоже, за главного. — Говоришь, ты от Штеффи? Ну, с чем пожаловала?
Катарина протягивает сто евро — деньги вперёд — и делится своими подозрениями. Какой-то пацан, на вид не старше лет четырнадцати, вырывает из её рук мобильник и, в два счёта распотрошив его, так же резво собирает обратно.
— Трубка чистая. Надо бы тачку проверить.
После беглого осмотра грязного мерседеса, он лишь довольно присвистывает.
— Да тут загадка-то на грош. У тебя в тачке стоит стандартная противоугонная система с GPS-трекером — кто угодно, имея доступ, может тебя отследить.
— Избавьтесь от этого, — шепчет Катарина. — Пожалуйста.
— Погодика, — главарь подходит ближе, возвышаясь над девушкой скалой, — избавиться — дело не хитрое. Да только начальство твоё, или кто там эту систему установил, сразу же обнаружит пропажу сигнала.