Офицер бежит в указанном направлении, бегут за ним и деревенские — так вот зачем они все вывалили на улицу, чтобы стать свидетелями! Они знали, что произойдёт, они всё знали!
Бежит за толпою и сестра. Полы рясы мгновенно зачёрпывают воды, облипают грязью, утяжеляя одеяние, шаг за шагом и поступь монахини делая тяжелее. На опушке — там, где Катарина и Штеффи совсем недавно скрывались от преследователей, стоит Гюнтер. А возле него что-то лежит. Что-то жуткое, мерзкое, страшное. Мумия… Мертвец, облачённый в полуистлевшее клерикальное. От ужаса Катарина вскрикивает и оказывается в одиночестве — кроме неё картина на опушке никого из множества соглядатаев, кажется, совсем не пугает. То, что осталось от отца Клауса, то, на что уповала Катарина в своих надеждах разворошить осиное гнездо, тело — главный аргумент, лежит на мокрой земле, такое же мокрое, грязное и старое.
Преодолев растерянность, полицейский направляется к Гюнтеру, опирающемуся на ружьё. Гюнтер — охотник, Клаус — трофей.
— Пошёл к речке уток пострелять, а заодно и сети убрать — поставил на раков, да боялся, как бы от дождей не погнили все. И вот чего выловил… Наш отец настоятель, бедняга Майер… — Катарина не верит своим глазам, но это факт: Гюнтер утирает слёзы! Настоящие слёзы! — утоп, бедолага. А мы уж его обыскались… Наверное заплутал да и утоп, давно это было. Дожди идут, речка поднялась, его небось и выковырнуло из-под коряги какой. Течением принесло, да прямо в мои сети. Бедный Майер…
Пока полицейский орёт на кого-то в телефонную трубку: “Плевать, экспертов в Рюккерсдорф. Быстро!”, собравшиеся полумесяцем вокруг лжеутопленника люди рыдают. Нет ни одного лица вокруг, что не было бы тронуто скорбью. Единственное лицо, мокрое от дождя, а не от слёз — это бледная мордашка монахини. Оно же — единственное испуганное лицо из всех.
Чьи-то хваткие пальцы трогают её за локоть: это всё та же старушенция-органистка. Размазывая слёзы по морщинам, она склоняется к девушке и сквозь всхлипы прошёптывает:
— Несчастный отец Клаус… Столько лет служил верой и правдой нашей общине, и такой бесславный конец… Но хорошо хоть теперь у нас есть отец Кристоф. Было бы жаль и с ним попрощаться… Вы уже намекните ему, сестра намекните…
***
Кабинет епископа погружён в полумрак. Он промёрз, как промёрз, кажется, каждый уголок резиденции. Сперва Лоренц пытался кутаться в махровый халат и уповал на то, что красное вино разгонит кровь, обогрея изнутри, но позже всё-таки спустился в подвал за радиатором. На экране включенного компьютера ни полуголых девочек, ни рекламных баннеров онлайн-магазинов — когда нужно, епископ умеет сосредоточиться на работе. На весь экран красуется черновой текстовый документ: Лоренц готовится к предстоящим слушаниям, подробно расписывая порядок выступления своих экспертов. Катарина отзвонилась: профессор согласился на участие, и сейчас послушная сестра едет в Рюккерсдорф для беседы со Шнайдером. Лоренц отрывает взгляд от компьютера и направляет его в умытое дождём окно. На его памяти в их землях еще никогда так не лило: тонущая майская Бавария уже стала напоминать Бангкок в сезон дождей, с одним лишь отличием — в Бангкоке тепло. Подобрав окоченевшие ступни под себя, зажав их между прикрытыми халатом тощими бёдрами и мягким сиденьем кресла — даже радиатор не в состоянии в полной мере согреть епископские конечности — Лоренц делает очередной крупный глоток из бокала, не отрывая взгляда от оконного стекла.
За окном как будто сумерки, хотя до настоящих сумерек ещё далеко — слишком плотно завеса сизых облаков ограждает землю от солнечного света. В такую погоду принято грустить и мечтать. Лоренц пытается вспомнить: каково это? Ещё будучи юношей, он запретил себе и первое, и второе. Отучился от бесполезных меланхоличных переживаний, как по Павлову. За каждый намёк на зарождающееся романтическое чувство он бил себя по рукам — так и отучился мечтать. Кристиан Лоренц очень рано понял, что не создан для мирской жизни. Или она не создана для него: неприметному неказистому парню, любящему цветы и поэзию, в ней не место. Он ухаживал за девушками, а они смеялись над ним, он пытался занять своё место в “мужском” мире, но не был принят. Ещё один глоток красного полусладкого помогает избавиться от подкатившего к горлу горького кома. Вспомнилась Паулина — одноклассница, укравшая его покой ещё в отрочестве. Своими громадными южными глазами, иберийской беззастенчивостью, звонким смехом она сводила его с ума, год за годом, пока не повзрослела. Пока они оба не повзрослели. Она даже согласилась с ним переспать — скорее из интереса перед самим процессом, нежели перед навязчивым ухажёром. Первого раза не случилось ни для кого из них — от волнения Кристиану так и не удалось направить всю силу своих романтических устремлений в физиологическое русло. Заведённый, влюблённый, восемнадцатилетний он был бессилен перед звонким смехом чернобровой Паулины. Он помнит, как закрывал лицо подушкой, когда она уходила. Дверь давно захлопнулась, отрезав навсегда их пути друг от друга, а её смех всё ещё звучал в его ушах призрачным эхом, которое и сейчас нет-нет да и воскреснет в памяти, материализуясь горьким комом в горле. Одним махом осушив остатки вина в бокале, Лоренц вновь пытается сосредоточиться на текстовом документе.
Сразу после школы Паулина вышла замуж за подающего надежды молодого футболиста. Небесталанного футболиста, раз уж его карьера вскоре позволила им вместе с тремя нарожденными детьми жить в трёхэтажном особняке, иметь три машины на семью и ездить в экзотические путешествия по три раза в год. Бог любит Троицу — прошло немало лет, прежде чем готовящегося к завершению карьеры футболиста обвинили в растратах со счетов клуба и упекли в тюрьму с полной конфискацией имущества. Большой был скандал, поговаривали, несчастная Паулина осталась с детьми на улице. Униженная, без средств к существованию. “Не повезло”, — сказал тогда Лоренц, ещё не епископ, но уже не самый последний человек в епископате, распивая виски в бильярдной комнате своего старого друга-прокурора. С прокурором, как и с мэром, как и с прочими представительными чинами, епископ водил нужную дружбу издавна. Нужная дружба с нужными людьми — что может быть полезнее? После выпускного Паулина бросилась в койку к футболисту, а Кристиан подал документы в семинарию. Ну не годится он в альфа-самцы, что ж: он пойдёт другим путём.
Впервые надев сутану, Лоренц понял: теперь уже никто не посмеет над ним посмеяться. Над священниками не принято смеяться. Впервые надев сутану, Лоренц сделал первый шаг на пути к власти.
Костлявая рука, уверенно зажимая дорогую перьевую ручку, карябает по блокнотному листу, вырисовывая изящную розочку. Точно! Надо будет подарить Катарине цветы…
***
Катарина уже битый час сидит в церкви, на крайней к распахнутым дверям скамье: через широкий зазор она наблюдает происходящее на улице. Эксперты наконец приехали: поместив тело под навес, специалисты осматривают его, делают фото и записи для отчётов, патрульный тщетно пытается разогнать толпу местных жителей, препятствующих свободному движению работников экспертной службы. Сестра не знает, что будет дальше. “Аргумента” больше нет, а местные мракобесы ясно дали понять, что они в курсе, что она в курсе. Она знает, на что они способны — самое время, испугавшись за собственную жизнь, сесть за руль и ехать отсюда, забыв дорогу до Рюккерсдорфа навсегда. Куда угодно — да хоть бы к Лоренцу под крылышко. Её никто не защитит, и она бы пожалела себя, если бы не мысли об отце Кристофе. Как заставить бежать его? Как убедить держаться от этой проклятой деревни подальше? Заведи она свою песню — он и слушать не станет: его вера в это место слепа. Может, поговорить с Ландерсом? Тот на дух её не переносит, но всё же он более благоразумен… Однако без доказательств рассчитывать на его поддержку не стоит. Почти стемнело: эксперты, наконец закончив с первичным этапом своих работ, грузят тело на носилки и уже готовятся застегнуть чёрный мешок из плотного пластика. Старенький фольксваген тормозит у церковных дверей так не вовремя — кто-то позвонил Шнайдеру, или он сам приехал в столь неподходящий момент? Отец Кристоф, облачённый в светское, почти в домашнее, выскакивает из машины и бежит к офицеру. “Что здесь происходит?”, — доносятся до сестры обрывки его сумбурных речей. Всё последующее происходит, как в мрачном кино: Кристоф бросается к носилкам, подоспевший Ландерс и двое экспертов пытаются не допустить его до тела, но он отталкивает их и падает на колени перед уродливым трупом. Падает прямо в грязь, разнося крупные брызги на полтора метра вокруг, не беспокоясь ни об окружающих, ни о собственной чистоте. Катарина просто не может на это смотреть: она направляется в глубь молельного зала, к алтарю. Самое время помолиться, но слова не идут, и она, тихо опустившись перед большим деревянным распятием, сидит молча, сложив ладони в замок. Всё пошло не так, а самое страшное — впереди неизвестность.