— Сестра? Мне сказали, что Вы здесь…
Катарина вырывается из дрёмы и поглядывает на часы: оказывается, она уснула прямо тут, на полу, и проспала целых полтора часа. Шнайдер возвышается над ней, уже в чистом и сухом, и даже почти спокойный. Ему явно неуютно наблюдать заспанную монахиню, прикорнувшую на полу и теперь неуклюже пытающуюся подняться на ноги, путаясь в длинных полах рясы, края которой уродливо обрамляют засохшие капли грязи. Кажется, подать ей руку, помочь подняться, даже не приходит ему в голову. На самом деле, он только об этом и думает, но не решается. Нельзя касаться монахини — это может быть неверно истолковано. Наконец, опершись об алтарь, Катарина поднимается и жестом приглашает Шнайдера присесть на ближайшую скамью.
— Мне очень жаль, отец Кристоф. Такое несчастье… — она старается обходиться нейтральными фразами, чтобы никак не выдать свою посвящённость в истинную суть произошедшего.
— Отец Клаус был моим наставником… Я попал под его профессиональную опеку сразу после семинарии, и если бы ни его добрые напутствия, я бы никогда не вырос как пастырь… Я надеялся, что он действительно бежал. По каким-то личным причинам — грязным толкам клеветников я никогда не верил… Такая жуткая смерть. Кажется, он утонул, как же так вышло, что мы не нашли тело…
— Вы ведь и не искали тело, — пытается утешить Шнайдера сестра. — Вы искали отца Клауса. Все думали, что он где-то прячется, но ведь никто не ожидал, что он мёртв.
— Вы правы, сестра. Жестокая судьба. Бедные прихожане. Я даже представить себе не могу, как помочь им пережить утрату. Теперь на мне двойная ответственность — моя задача не просто заменить старого настоятеля, но и не опозорить его памяти. Ведь это он обучил меня пасторскому делу…
Катарина чувствует, что Шнайдер начинает заговариваться, гоняя по кругу по сути ничего не значащие фразы. Он хотел бы сказать что-то настоящее, что-то выковырнутое из-под сердца и облачённое в слова. Но кто она ему, чтобы он открылся перед ней? И всё же его боль сочится через кожу невидимым эфиром. Как помочь несчастному отцу Кристофу?
Она ещё даже не поняла, как рискует. Он мог бы оттолкнуть её, уйти — кто знает — но он спокойно принимает её объятия и даже отвечает на них. Они сидят рядышком на скамье, повернувшись вполоборота лицами друг к другу. Их плечи поверхностно соприкасаются. Тонкие руки Катарины обвивают крепкие плечи отца Кристофа, а его руки несмело смыкаются на её пояснице. Своей грудью он чувствует её грудь — ощущение, которого не было никогда прежде: её грудь такая мягкая и так волнующе вздымается, грудная клетка такая хрупкая, и каждое рёбрышко прощупывается даже сквозь несколько слоёв одежды. Фата скрывает её волосы, и ему ничего не остаётся, как вдыхать запах отсыревшей шерстяной материи, она же морщит нос — одна из кудрявых прядей щекочет её щёку, и от густых волос отца Кристофа пахнет шампунем — наверное, прежде чем придти в церковь, он принял душ. Отец Кристоф чувствует неладное, голос разума шепчет: “Беги!”, но тело не желает слушаться. Кристоф крепче сжимает свои бёдра вместе и несмело проводит кончиком пальца вдоль маленьких выпирающих позвонков на спине монахини. Взгляды обоих обращены куда угодно, но только не друг на друга. И не к двери, со стороны которой веет сырым вечерним холодом. Пока они прислушиваются к непривычным ощущениям, отдаваясь новым чувствам, опасаясь нарушить гармонию, им невдомёк, что в церкви они уже не одни.
Пауль, ставший свидетелем телефонного звонка фрау Мюллер, которая и сообщила Кристофу о произошедшем, приехал в Рюккерсдорф вместе с другом. Как отпустить его одного? Как оставить его одного? Он знает Кристофа — в одиночку тот не справится. Пауль снова рядом, как и тысячу раз до этого — он рядом, чтобы помочь. В поисках улизнувшего из дома без предупреждения друга он добрёл до церкви и застыл в дверях. Он думал, что знает, что такое ненависть, но сейчас сам себе готов признаться, что не знал. Ненависть — это то что заставляет слезам скапливаться на воспалённых глазах, то, что заставляет губы дрожать, а руки трястись. То, что колючей проволокой сковывает лёгкие, не позволяя сделать вдох. Если бы у него при себе был нож — он бы убил. Но у него с собою только мобильник — прицелившись сквозь влажную пелену, застилающую горящие глаза, он делает снимок. Вышло так себе: полумрак молельного зала, двое сидят вдали, меж скамей, но всё же главное угадывается безошибочно — отец Кристоф, сестра Катарина и их тёплые объятия. Будь проклята, сучка: налюбовавшись на плоды своего фотомастерства, Пауль жмёт “послать” и выбирает в списке контактов тот, которым ему ещё ни разу не доводилось пользоваться.
***
Лоренц дорисовывает уже третью розочку. Он пьян, разомлел от тепла радиатора и навеянных лирической непогодой романтических фантазий. Он не сразу замечает, как загорается экран смартфона, поставленного на беззвучный режим. Он даже не хотел протягивать руку, чтобы взять аппарат и проверить: что там? У него нет настроения ни на что. Но епископ не может позволить себе необязательность. Когда речь идет о службе, капризам и попустительствам места быть не должно. Если бы Лоренц был хоть каплю лояльней к себе, он бы никогда не стал тем, кем он стал. И с горьким выдохом томного сожаления он вводит пароль для разблокировки экрана: сообщение от неизвестного абонента. К пустому окошку текстового сообщения прикреплена фотография… “Обними так, как женщина ластится к мужчине, когда хочет ласки…”.
Блокнотный лист комкается твёрдыми пальцами и летит в мусорную корзину. Ему суждено навсегда остаться бумажным саркофагом для трёх неподаренных розочек.
========== 15. После бури ==========
Пауль стоял бы в проёме до рассвета — он будто выбыл из времени, а пространство вокруг ограничилось широким створом старинных дубовых дверей в меллической окантовке. Его взгляд сросся с тем, что он видит там, за рядами высоких скамей: двое людей, обнимаясь, насмехаются над ним, выуживая самых скверных червяков из глубин его сердца. Сам того не замечая, он стоит, прижав правую ладонь к левой части груди. Эти двое за скамьями закинули гарпун и попали прямо ему в грудь. Он бы смотрел на них и смотрел, но вдруг они перестали обниматься. Отстранились друг от друга — не резко, не с отчуждением или неприязнью, вовсе нет: они ведут себя так, словно взяли передышку… Пауль вдруг начинает соображать. Стараясь двигаться как можно тише, он разворачивается на каблуках старых прогулочных туфель — Нойхаус покидали в таких попыхах, что он даже не успел подобрать подходящей обуви — и шлёпает прочь, пытаясь не задирать высоко ноги, чтобы не забрызгать брюки грязью, чтобы не выдать своего присутствия звуком шагов. Церковный двор опустел — как только тело увезли, местные пошатались по округе ещё с полчасика, да и разошлись по домам. Сейчас Рюккерсдорф напоминает сам себя в свои самые мрачные ночи. Пауль не знает почему, но ему здесь не нравится. Деревня, за последние три года ставшая почти родной, вдруг увиделась ему чужими глазами. Всё вокруг знакомо, но как-то чуждо. Чувство, будто тебе вживили чужие воспоминания, или даже наоборот — твои воспоминания вживили чужаку, и он теперь не знает, что с ними делать. Пауль чужой. Он никому не нужен. Раньше, в минуты горестных раздумий, он всегда напоминал себе, что у него есть Шнай. Настал день, когда это утешение больше не работает. Пауль почти осязает, как Шнай, обратившись сыпучей субстанцией, утекает из его ладоней, просачиваясь сквозь пальцы и растворяясь в хлюпающей под ногами жиже. “Пауль, у тебя волшебные руки…”. И они Кристофа не удержали. Его, Кристофа, украли, переманили, завербовали. Он и думать забыл о своём Пауле, с головой нырнув в омут новых ощущений, утопая в бездне неведомого. Для того, чтобы тонуть в объятьях монашки, Пауль не нужен — он неактуален, просрочен, негоден. Проклятая монашка… Пауль сжимает кулаки с такой яростью, на которую только способен — фантазии рисуют перед ним сцены жутких расправ господина епископа над мерзкой ведьмой. А он ведь говорил, намекал, предчувствовал, этот господин Лоренц. Редкой прозорливости человек. Он видел её насквозь, и теперь уж точно: она доигралась. Пауль пока не знает, чем грозит Катарине посягательство на его Шная, но надеется, что как минимум — аутодафе.