— Ну что, будешь каяться, или как?
— Почему мне так тяжело двигаться? Что это было за вино? — кажется, до Катарины начинает что-то доходить.
— Вино как вино, только с таблетками. Ну так что: будешь говорить?
— О чём Вы? — перепуганная до смерти Катарина озирается по сторонам, надеясь наткнуться взглядом хоть на что-то, напоминающее спасение.
Что задумал Лоренц? Зачем опоил её? А ведь она подозревала, что чего-то подобного вполне можно от него ожидать. И вот — свершилось. Но что ему нужно? Неужели просто надругаться над утерявшей контроль над телом, но не над головой девушкой? Тогда к чему он клонит, в чём предлагает покаяться?
— Вот об этом, — кривая ухмылка на лице епископа мгновенно сменяется непроницаемой маской.
Он тычет в глаза сестре экраном своего смартфона. На нём она и отец Кристоф, в Рюккерсдорфской церкви… Кто мог сделать такой снимок? Неужели матушка Мария права, и Лоренц действительно не только ничего не прощает, но и всё видит? Как он узнал? Не важно как — получив фото, за которым, по сути, ничего не стои́т, он, подгоняемый извращённым чувством собственничества, вычислил направление движения её автомобиля и подстерёг на полпути, чтобы затащить сюда. Сомнительное местечко, и никто не в курсе, где она и с кем — и даже если он сейчас её утопит, никто не узнает!
— Господин епископ, это не то, о чём Вы подумали, — самая дурацкая фраза, которая, то и дело появляясь в телесериалах, заставляет зрителя снова и снова бить себя ладонью по лбу.
— Да неужели? А о чём же, по-твоему, я подумал? — не меняя выражения, говорит епископ, а в голосе его звучит насмешка.
— Вы ничего ещё не знаете! Не знаете! В Рюккерсдорфе случилось такое…
Катарина постаралась приподняться и даже занесла одну ногу в сторону, перекинув её через бортик ванны.
— Не знаю, говоришь? А мне, глядя на эту весёлую картинку, почему-то кажется, что всё я прекрасно знаю. Предупреждал же тебя, но потаскушью сущность и ремнём не выбить… Хотя, ремень — это громко.
Вдруг он кладёт свою ладонь на голову монахини и, с силой надавливая, заставляет опуститься её под воду. Не успев опомниться и сообразить, что к чему, Катарина пытается кричать и, оказавшись под водой, закашливается, отчего вода устремляется ей в горло, а по поверхности водной глади разбегаются стайки пузырьков. Она не знает, как долго Лоренц удерживал её неспособное дать отпор тело, но наглотаться она успела так, что дыхательные пути уже защекотало изнутри от скопившейся в них жидкости.
Взяв девушку за волосы, Лоренц вытаскивает её голову на воздух. Убедившись, что он её больше не держит, она кое-как ухватывается за бортик и, собрав последние силы, подтягивается к нему. Ей удаётся перевалить своё тело через край и, оказавшись на полу, Катарина долго и шумно откашливается, разнося со свистом выплёвываемые брызги по помещению. Разглядывая мокрое тело на полу, Лоренц впервые сталкивается с тем, что совершенно не понимает, как себя вести. Опоив монахиню, он хотел повеселиться с ней, а погрузив под воду — лишь припугнуть немного, так, ради смеха… Но она уже которую минуту лежит на полу, свернувшись креветкой, и даже не пытается встать или хотя бы прикрыться. Она кашляет так отчаянно, что Лоренцу становится действительно страшно. Неужели он переборщил? Как бы то ни было — она того заслужила. Чёртова изменщица. Изменщица и лгунья. Хоть бы постеснялась к отцу Кристофу приставать, нашла бы себе кого посговорчивее! Гнев новой волной подкатывает к щекам Лоренца, заставляя те краснеть. Схватив с полки толстое банное полотенце и в одно движение раскрыв его, он подлетает к монахине и, бросив полотенце ей на плечи, приговаривает:
— Вот, вытрись, и пойдём спать. И хватит прибедняться…
— Больше никогда ко мне не прикасайся, ты, старый больной ублюдок, — кричит она. Кричит так, будто её пытают, а то и вовсе — убивают.
Неожиданно сильный голос ступенчатым эхом разносится по просторной ванной. Этот крик оглушает — и не только децибелами, но и внезапностью. Меньше всего на свете Лоренц ожидал услышать, как она кричит. Ведь прежде она всегда вела себя тихо, раздражая разве что слезами…
Оттолкнув его руки с удерживаемым в них полотенцем, Катарина, хватаясь за сушилку для белья, пытается встать. Ноги скользят по залитому водой кафельному полу, а руки так слабы, что не в силах удержать вес тела, и она снова оказывается на полу, на этот раз соскользнув по стеночке.
Лоренц так испугался её криков, испугался, что постояльцы по соседству услышат и вызовут охрану, или кто-то из сотрудников зайдёт внутрь, чтобы проверить, всё ли в порядке… Он мог бы заткнуть ей рот ладонью, но что-то в её вопле было такого, что дотрагиваться до неё он пока не рискует. Что угодно, лишь бы только она не орала.
— Ну всё-всё, сейчас выспись, а утром отправляйся по своим делам. Слушания уже послезавтра…
Она не смотрит на него, а ему неудобно наблюдать за тем, как неловко она пытается накинуть на себя банный халат непослушными руками.
— Только не кричи. Дай помогу. Я тебя не обижу…
Слишком поздно он понимает, что зря сказал последнюю фразу. Он уже столько раз её произносил — кто ж ему теперь поверит?
Несмело, стараясь не касаться голых участков тела, он набрасывает на девушку халат, а затем подхватывает её на руки и относит в постель.
— Спи, и не бойся, я тебя не трону, — убедившись, что всё ещё не обретшее полного тонуса тело монахини удобно утроилось под одеялом между двумя подушками, Лоренц укладывается на другом краю — поверх покрывала, не снимая одежды.
Несколько минут проходят в абсолютной тишине и, вслушиваясь в упорядоченное дыхание женщины, он уж было подумал, что она спит, как вдруг её голос, больше похожий на язвительное шипение, нарушает спокойствие:
— А я и не боюсь. Были времена, когда я боялась Штеффи, но потом ты занял её место. Знай: теперь и твоё место занято. У меня появились враги пострашнее, и ты можешь делать, что хочешь — можешь рассказать полиции про Петера, насиловать меня, пока я не умру, можешь расформировать монастырь святой Елизаветы… Но мою покорность ты больше не получишь никогда.
“Не боюсь, не боюсь, больше не боюсь”, — твердила она во сне, но то было уже в её голове. Зацикленный сон без видений — лишь фраза-мантра. А Лоренц не спал до утра. Теперь его черёд бояться. Он слишком долго веровал в то, что угрозы и прельщения заставят своенравную монашку добровольно склонить перед ним свою голову. Что рано или поздно это произойдёт — она признает в нём Мужчину, своего повелителя. Теперь же настало время краха надежд — Лоренц отчётливо понимает, что после сегодняшнего вечера этого не произойдёт никогда, а значит — он её теряет. Ну и что? Ну и что такого? Да, обидно. Ещё ни одна не была так дерзка. Ну и пусть. Отпустит эту, хорошенько подпортив ей жизнь на прощанье, и найдёт другую, более сговорчивую. Да и о каких врагах она говорит? Бредит? Блефует?
Вновь чутко прислушавшись, он улавливает мерное сопение с противоположной стороны постели. Она спит, и на этот раз — по-настоящему. Аккуратно, стараясь не скрипеть кроватью, он поворачивается на бок и сквозь заляпанные линзы очков и полусвет казённого ночника вглядывается в сопящую мордашку. Он злится и на Катарину, и на себя, и заранее — за то, чему между ними так и не суждено случится. Он пропал. Он запал на неё.
***
Катарина останавливается у башни Перлахтурм, рядом со зданием Аугсбургской ратуши — слушания пройдут именно здесь. Не в Золотом зале конечно, но всё же в самом сердце города. Парковочных мест как всегда не хватает, но для представителей официальных делегаций места были зарезервированы загодя. Покидая машину, сестра чуть не задевает дверцей припарковавшуюся рядом даму: судя по тёмной одежде и тёмной коже — представительницу противодействующего лагеря. Обе женщины сдержано кивают друг другу и расходятся в разные стороны. Мулатка в хиджабе — к собирающейся поодаль группе манифестантов. До слушаний ещё несколько часов, они начнутся в три по полудню, но граждане собираются на площади с самого утра. Катарина направляется в кафе: она должна встретить профессора и обговорить с ним детали выступления. Проходя мимо базилики святых Афры и Ульриха, хранящей мощи главных аугсбургских святых, покровителей города, она лишь диву даётся. Как бы ни было противно это признавать, но в чём-то епископ прав: на земле, пропитанной кровью христианских святых, на земле, давшей приют первым христианским проповедникам ещё во времена, когда старинный германский город входил в состав Священной Римской Империи, чужакам не место. За такие мысли, огласи она их вслух, её бы распяли публично: нетерпимость и ксенофобия в современной Германии — самый страшный грех. И Катарина втихаря радуется, что за её тайные чаяния есть кому постоять: с противоположной стороны Ратхаусплатц уже компануются активисты от католических общин, и шуму от них не меньше, чем от поборников ислама. Перейдя через площадь и уже почти добравшись до кофейни, Катарина натыкается на ещё одну группу: стайка граждан с агрессивными лицами провожает её презрительным взглядам, и в некоторых лицах Катарина узнаёт подопечных фрау Керпер. “Все в сборе”, — шепчет она себе под нос, искренне надеясь, что полиции удастся не допустить массовых беспорядков или, чего доброго, кровопролитий.