— Почему Вы задаёте этот вопрос мне? — после непродолжительной паузы спокойно отвечает Шнайдер. — Почему бы Вам самим не попытаться на него ответить?
— Не понимаю, на что вы намекаете! — вспыхивает дама.
Шнайдер молчит, хотя подёргивающееся правое колено выдаёт, что спокойствие его — и не спокойствие вовсе, а предвестие чего-то. Совсем уж неудобная геометрическая фигура складывается под столом, и если бы не покрывающая его спускающаяся до самого пола плотная материя, фигура стала бы видна из зала, но материя скрывает её от чужих глаз.
Почувствовав дрожь Шнайдера своим коленом, Пауль моментально снимает улыбку с лица и кладёт ладонь на бедро друга. Про себя он повторяет: “Спокойно, не нервничай, держись”, и искренне верит, что здесь, как с молитвой — если очень стараться, то друг услышит его шестым чувством, слова поддержки дойдут до него тёплым импульсом через раскрытую ладонь. Паулю страшно за друга и, продолжая смотреть в зал, он не может знать, что в этот же самый момент на левое бедро Шнайдера ложится другая рука: испугавшись за самочувствие отца Кристофа сестра Катарина неосознанно и без всяких подспудных мантр пытается передать ему частичку своей уверенностью. И только епископ Лоренц наблюдает всю эту неоднозначную картину со стороны. Впалые бледные щёки покрываются розовыми пятнами, тонкие морщинистые веки сужаются в недобром прищуре, и ему стоит больших усилий взять себя в руки и вновь сосредоточиться на дискуссии, тем более что её ход грозит вот-вот выйти из-под контроля.
— Вы не ответили на мой вопрос, господин Шнайдер! — не унимается дама в чёрном. — Как расценивать произошедшее? Думаю, я никого не удивлю, если озвучу наиболее популярную версию, гуляющую по сети… Погрязшая в разврате, ваша Церковь устраняет своих же служителей, как только общественным организациям удаётся поближе подобраться к доказательствам их бесчинств. Это не моё мнение, — оговаривается она, видимо, чтобы её речь в дальнейшем не могла быть расценена как клевета в случае, если дело дойдёт до суда, — но об этом говорят люди! Люди верят, что за смертью господина Майера стоит сама Католическая Церковь!
В наглую обвинительницу тут же летят упрёки со стороны представителей католических общин, собравшихся в зале. “Сколько жён у Вашего мужа?”. Все знают, что закон Германии допускает лишь моногамный брак, но исламские священнослужители проводят церемонию никаха многократно для одного мужчины — и пусть ритуал не имеет законной силы, но с позиции приверженцев Шариата только он и имеет*. “А у католических священников вообще нет жён! Ваши устои порождают извращенцев!”, — несётся в ответ. “Как бы вы не переписывали Коран, и всё же сколько лет было Айше? Так что не вам говорить об извращенцах!”*, — раздаётся в ответ. Мэр поднимается со своего места и направляется к трибуне. Он уже готов был положить конец всему этому безобразию и сначала даже не расслышал тихого голоса. Но Шнайдер повторил свою реплику, и вот уже все взгляды из зала обращены на него:
— А может быть это вы убили отца Клауса Майера? Это не моё мнение, — то ли копирует, то ли парадирует оппонентку Кристоф, — но ведь это возможно, верно?
Зал погружается в тишину, а Лоренц уже и думать забыл об увиденной всего пару минут назад геометрии.
— Что Вы несёте, отец Кристоф, пожалуйста, замолчите… — цедит он сквозь зубы, но слышать его может лишь сидящая рядом Катарина. Она так и не убрала руку с колена Кристофа и теперь даже сжимает свою ладонь ещё сильнее.
— Отец Кристоф, пора закругляться, — шепчет она.
— Шнай, спокойно, Шнай, — шепчет Пауль в другое ухо.
Ощущая небывалое воодушевление, Кристоф готов сам себе признаться, что ему сейчас, в этот сложный момент, нравится абсолютно всё. Ему нравятся две ладони, вцепившиеся в его бёдра, ему нравится близость двух людей и десятки устремлённых на него из зала взглядов незнакомцев. Ему нравится ненависть, которой представители противоположного лагеря готовы, кажется, его испепелить. Ему даже нравится недовольство епископа. Пожалуй, сегодня второй раз в жизни он почувствовал себя… дерзким. Первый раз был на апрельском ток-шоу, когда ему пришлось схлестнуться в пререканиях с фрау Керпер.
— Вы обвиняете мусульманское сообщество в причастии к убийству Вашего предшественника? — всё ещё не веря в происходящее уточняет мулатка. Мусульман не принято ни в чём обвинять, по крайней мере в публичном поле, и подобное заявление — событие историческое…
— Я никого ни в чём не обвиняю, — ничуть не поменявшись в лице, отвечает Шнайдер. — Я лишь прошу уважаемую публику предположить. Могло бы такое быть? Вспомним хотя бы Нормандию.* Мог ли старый католический священник пасть жертвой исламского радикализма? Мог? Мог?
— Мог! — раздаётся из зала, и одиночный выкрик подхватывается десятком других.
Зал погружается в панику, мэр спешно требует охрану в помещение и бросает гневный взгляд в сторону епископа. Епископ лишь разводит руками и поднимается из-за стола, увлекая за собою и своих соратников. Муллу Салаха и его свиту выводят через другую дверь, а мэр вместо заключительного слова выдаёт:
— Вы сами всё видели. Решение за парламентом.
Уже в кулуарах охрана берёт четверых клириков в плотное кольцо.
— Нужно подождать, господин епископ. На улице сейчас небезопасно. Мы ищем пути, чтобы эвакуировать Вас отсюда, — нашёптывает Лоренцу верный Лео.
— Нам нечего бояться, сын мой, — Лоренц вновь в своём амплуа.
Шнайдера вдруг подменяют. Вместо самоуверенного блистательного молодого человека перед Лоренцем стоит нашкодивший семинарист. Его щёки пылают, губы дрожат, глаза блестят.
— Простите меня, господин епископ, я всё испортил!
Он подлетает к Лоренцу и, склонившись в учтивом поклоне, прикладывается к рубиновому перстню на правой руке, а затем — ещё раз, уже непосредственно к бледной коже холодной епископской кисти.
— Ну же, отец, не винитесь, ибо Вы неповинны, — Лоренц по-наставнически приобнимает Шнайдера за плечо и невольно восхищается его крепостью. Он бы задержался в таком положении чуть дольше, вдохнул бы мускусный аромат гладкой кожи, провёл бы по твёрдым мышцам горделиво выпрямленной спины — он всегда восхищался молодыми и крепкими мужскими телами, ведь у него самого такого никогда не было, но обстановка не благоприятствует лирическим отступлениям. — Более того, я Вам благодарен. И Вам лично — Вы, смелый воин армии Христовой, нашли в себе силы выступить с правдой, несмотря на траур по погибшему наставнику, и вам всем, — он поочерёдно одаривает благословением Катарину и Ландерса. — Сегодня мы все хорошо поработали, вот увидите, вот увидите… Народ нас поддержит. А СМИ… Да пошли они!
Лоренц, подгоняемый личной охраной, покидает здание Ратуши через один из пожарных выходов, оставляя троих подопечных на произвол судьбы. Они долго стоят молча, переваривая, оценивая случившееся. По традиции сестра мобилизуется первой:
— Отец Кристоф, отец Пауль, — первое имя она произносит нарочито небрежно, второе — с нарочитой почтительностью, — нам нужно выбираться отсюда. Попробуем добежать до стоянки.
Едва подойдя к служебному выходу, все трое замирают на месте. Площадь кишит людьми, сотрудников полиции заметно прибавилось, и трое в клерикальном, стоит им ступить за порог Ратуши, не останутся для толпы незамеченными. Интернет-трансляция сделала их знаменитостями, и каждый жаждет пообщаться со слугами Господними, но не каждый при этом руководствуется благостными мотивами. Окинув взглядом столпотворение, Катарина даже крестится. До башни Перлахтурм, за которой припаркованы машины делегатов, идти всего ничего, но путь не обещает быть спокойным.
***
Разномастные группки кучкуются по всей площади, разбавленные зеваками-одиночками и случайными попаданцами: в погожий день площадь полна туристов, которые, не ведая о царящем в городе напряжении, неосмотрительно выбрали для прогулки самое неподходящее время. Стараясь взглядом выцепливать из общей толпы именно людей неевропейской наружности или же граждан в традиционных мусульманских одеяниях, троица пытается держать путь, не попадаясь им на глаза. И сперва это даже удаётся. Однако прятаться на просматриваемой со всех сторон площади, сверкая серой фатой, тяжёлым распятием и белыми воротничками — задача не из простых. Вскоре парочка смуглых подростков устрашающего вида замечает процессию, и в сторону Шнайдера летят угрожающие выкрики на непонятном языке. О том, что тирада предназначается именно отцу Кристофу, свидетельствуют не только скабрезные жесты, но и летящая вдогонку словам недопитая стеклянная бутылка кока-колы. Бутылка проделывает в воздухе размашистую дугу и приземляется в нескольких метрах от несчастного. Не разбившись о брусчатку, она извергается тёмной шипящей пеной, и к месту происшествия тут же поспевает дежурящий неподалёку полицейский. Вычислив бросавшего, он достаёт дубинку и решительно направляется к подросткам. Наверное, он ожидал, что они поступят, как и следует нормальным нашкодившим детям, то есть бросятся наутёк, но как же он ошибался! Завидев стража порядка, да ещё и с орудием наголо, подростки поднимают гвалт, и уже через несколько секунд вокруг них собирается группа поддержки из таких же бесцеремонных молодчиков. Сборище всё разрастается, и гвалт становится всё оглушительнее, а полицейский, так и не решившись подойти к нарушителю общественного порядка вплотную, что-то наговаривает в служебную рацию. Скорее всего — запрашивает подмогу на свой квадрат, но прежде, чем коллеги поспевают на его зов, ещё одна бутылка летит из толпы, и на этот раз разглядеть метателя уже не удаётся — бутылка мелким прицелом отправляется в полицейского, задевая того за плечо. Отбросив предрассудки, полицейский уверенно шагает прямо в эпицентр спонтанно образовавшегося столпотворения и дважды прикладывает первого попавшегося юнца дубинкой. Шнайдер и Ландерс застывают в оцепенении, не в силах оторвать взглядов от разыгрывающейся драмы, и Катарине приходится дёргать их за рукава пиджаков, чтобы сподвигнуть продолжить путь.