Из комнаты сестра выходит в длинном лёгком платье — не узком, как у голливудских див, и не цветастом, как у див неохиппи. Обычное светлое платье из грубого льна скрывает бледное тело от горла до пят, оставляя тонкие, но не лишённые рельефа руки открытыми. На ногах — белые кеды, за спиной — рюкзак. На голове — витиевато повязанная косынка, которая кроме скромности своей обладательницы выдаёт и неплохой её вкус. Выбеленные пряди торчат в разные стороны — после сна Катарина лишь умылась, а причёсываться не стала принципиально. На лице — только дневной крем и немного матирующей пудры. Косметика в сестричестве под запретом, хотя иногда, когда сёстры запираются в трапезной за бутылкой винца, они и наряжаются, и красятся, и рассчёсывают друг друга, и дифелируют друг перед другом в нескромных нарядах. За закрытыми дверями. Иногда. Для выхода в город есть ряса, фата и чистое лицо. Лицо всегда должно быть чистым.
Несколько работающих в саду сестриц останавливают направляющуюся к стоянке Катарину. Вчерашние новости взбудоражили всё сообщество: матушке Марии даже пришлось отлучиться — чтобы обсудить случившееся, она направилась в город навестить коллег. А монахини, пользуясь отсутствием надзора, скорее дурачатся в саду, чем выкапывают луковицы отцветших тюльпанов, чтобы сохранить их в целости до следующего сезона. Какие луковицы, когда тут такое творится! Телевизора в монастыре нет, но у каждой сестры есть свой компьютер, так что об информационной изоляции местных обитательниц говорить не приходится. “Катарина, а это правда, что Лоренца могут отправить в отставку?”. “Как же так! Ведь без него наш монастырь не просуществует долго!”. “Бедная матушка, она так переживает за епископа…”. Поболтав с подружками по вере, перехватив пару булочек и стакан молока на ходу, Катарина наконец усаживается в многострадальный мерседес и едет по хорошо знакомому адресу.
Добирается быстро: за ночь большинство манифестантов разошлись по домам, а тех, кто не разошёлся, разогнала полиция. Пробок нет — с виду обычный будний день в городе. Так кажется ровно до тех пор, пока не включишь телевизор. Остановившись на заправке, Катарина заходит в магазинчик купить воды и попадает в информационный ад. Телевизор под потолком над кассой орёт так, что продавец не с первого раза расслышал слова покупательницы. Его скользкий взгляд по её фигуре и сальное подмигивание вывело её из себя: да как он… А почему собственно и нет — она же не в клерикальном сегодня. Подмигивания разрешаются. Телевизор тем временем нагнетает: устанавливается число пострадавших, родители раненых подростков подают в суд и на муниципалитет, и на городское управление полиции, общественные деятели стращают исками против Церкви, кто-то требует отставки самого епископа, кто-то — самого кардинала, кто-то — самого Папы. Всем не угодишь. Католические общины сплотились в поддержке регионального правительства и своей Церкви, обещая зачинщикам беспорядков встречные иски. Некая террористическая организация, называющая себя Баб аль-Шамс, выложила в интернет ролик с угрозами залить Аугсбург кровью, а официальные представители мусульманских общин заявили, что не знают такую организацию, а ролик — продукт творчества малолетних троллей или просто отмороженных провокаторов. Особняком и совершенно неожиданно выступили многочисленные, но разрозненные протестантские организации. Однозначно осудив беспорядки и ввинив случившееся кровопролитие мусульманам, они не удержались и от шпильки в адрес католиков: мол, старая церковь уже настолько отчаялась, что в попытках привлечь новых адептов и удержать старых (а вместе с адептами в церковь идёт и оплачиваемый ими налог*) заявляет о себе самыми грязными способами. Ну а мэр взял отпуск и, по слухам, укатил в Андалусию загорать — и никто не посмел обвинить его в трусости, ведь это первый его отпуск за четыре года, что он занимает пост градоначальника. Обо всё этом Катарина узнала, проведя две минуты у кассы, покупая воду, отсчитывая мелочь и негодуя под плотоядным взглядом мерзкого продавца. Выйдя на свежий воздух, Катарина щурится на солнце и начинает явственно ощущать, как гудит её голова.
Ворота резиденции распахиваются, как только мерседес монахини появляется на горизонте — будто бы епископ так и выжидал её появления, дежуря у окна. Припарковавшись, Катарина следует к двери через залитую солнцем и переливающуюся всеми оттенками изумруда лужайку. Двери открываются также с фальстартом — за несколько шагов до того, как сестра ступает на порог. Лоренц молча пропускает её внутрь. Он хмур, угрюм и в длинном банном халате — отвратительное зрелище, подкрепляемое крепким перегарным амбре.
— Выпьешь чего-нибудь? — заявляет он вместо приветствия и, не дожидаясь ответа, но предугадывая его, наливает немного виски в заляпанный следами липких пальцев стакан, — а я выпью.
Катарина, не стесняясь, усаживается на знакомый ей уже диванчик. В гостиной снова прохладно, но на этот раз прохлада приятная — такая, какой она и должна быть для человека, зашедшего с почти уже летней жары под высокие своды резиденции.
— Ну, что скажешь? — Лоренц усаживается на кресло напротив дивана и, даже не поморщась, отпивает из грязного стакана.
— О чём? — Катарина держится скромно, но уверенно.
— Обо всём об этом. Я накосячил, да? Скажи честно! Эта тупая дура Керпер поднимает бучу, и мне уже намекнули парой ранних звонков из секретариата кардинала, что надо бы шумиху как-то сгладить. Попал я, сестрица…
Таких откровений Катарина точно не ожидала услышать. Она молчит, не находя слов, а Лоренц продолжает изливаться — уж за словесами он никогда в карман не лез, особенно со хмеля.
— А может, это твой шанс, а? Ты же ненавидишь меня? Понять не могу, за что именно, но это же так, признайся… Сейчас против меня поднимется целая кампания, а ты возьмёшь да и выступишь с парой слезливых историй. Если удачно попадёшь в волну, то может и выгорит чего. Ну, ты же не упустишь шанс отомстить, нет? Правда, понять не могу, за что…
— Господин епископ, — прерывает его Катарина. — Вы за этим меня вызывали? Чтобы узнать, поддержу ли я Вас или выступлю против? За этим?
Лоренц молчит, отводя взгляд. Он как-то жалок сегодня, и его почти даже жалко, если бы не то и дело распахивающиеся полы халата, обнажающие бледные тонкие конечности, дряблые, мохнатые и отвратительные.
— Господин епископ, — повторяет обращение сестра и не продолжает, пока он не переводит взор в её сторону. — Вы правы, я Вас ненавижу, и того, что я о Вас знаю, хватит не только на то, чтобы заполнить всю мою душу ненавистью, но и на целые мемуары. Но я никогда не выступлю против Вас публично — за это можете быть спокойны. Я католичка, и институт Церкви для меня свят. Бросать тень на всю Католическую Церковь Германии, обличая одного из её самых ярких представителей, для меня — кощунство и святотатство. И пусть Вы и неприятны мне, мягко выражаясь, как человек, как мужчина, но Вы — мой епископ, а субординацию я блюду строго. И моя задача как представительницы монашеского ордена, как истинно верующей — поддерживать своего епископа. В борьбе со СМИ, Керпер и кем бы то ни было, я — на Вашей стороне. А вне борьбы я предпочла бы вообще Вас не знать.