Лоренц проглатывает остатки виски со дна стакана и идёт за следующей порцией. Вернувшись, он смотрит на монахиню сверху вниз — прямо в глаза, чистые, умытые, не испорченные косметикой, в глаза, и более никуда.
— Всё сказала? Свободна. Я свяжусь с тобой для дальнейших поручений.
Не дожидаясь, пока он передумает, Катарина покидает резиденцию, хлопнув дверью. На самом деле дверь хлопнула сама — ветер помог, но действо это прозвучало таким громким финальным аккордом скорой и непонятной встречи, что оставшийся один в доме Лоренц невольно вздрагивает. В окно он наблюдает за удаляющейся фигурой: он взгляда отвести не может от колыхающейся на ветру материи платья, от лёгкой поступи миниатюрной женщины, от косынки, покрывающей её голову… Он отходит от окна лишь когда мерседес скрывается из виду. Только тогда епископ позволяет себе присесть на диван, ещё хранящий тепло недавней гостьи, и, опустив лицо в раскрытые ладони, тихонько выругаться.
***
Шнайдер вернулся в Рюккерсдорф в полном расстройстве чувств. События дня гудели в его голове роем надоедливых ос, ярких, быстрых и ядовитых. Ещё никогда такое количество переживаний не втискивалось в столь тесный промежуток времени. Попрощавшись с нервным и каким-то заведённым Паулем, от души попросив того не гнать по пути в Нойхаус и быть осторожнее на дорогах, отец Кристоф зашёл в свой дом, скинул тесные, надоевшие до жути туфли, такой же тесный сюртук, что лепит его тело неотразимым, заковывая и зажимая, и прошёл в гостиную. Свет он не включал — луны и звёзд, просачивающихся в комнату сквозь незанавешенное окно рассеянными серебристыми дорожками, вполне хватало, чтобы позволить ему ориентироваться в пространстве, а большего Шнайдеру и не требовалось. Решив, что с делами насущными он разберётся чуть позже, он рухнул на диван, раскидав не вмещающиеся во всю длину ноги по сторонам: правую на спинку, а левую свесил до полу. Правую ладонь он подложил себе под голову вместо подушки, а левую затаил на груди, у усталого, но спокойного сердца. Мысли-осы жалили поочереди: сперва Шнайдеру вспомнился волнительный момент встречи с Катариной. Кристоф боялся этой встречи, ведь их предыдущая произвела на него сокрушительное действие, и он боялся нового обострения чувств, боялся быть раскрытым ею или же, что ещё хуже — кем-то сторонним. От себя он прятаться уже не в силах — приняв наконец, что чистый образ молодой монахини заставляет его трепетать духовно и страдать физически, он решил расценивать эту коллизию как испытание. Господь не посылает нам испытаний, которые мы не сможем преодолеть. Наваждение, что жрёт Кристофа изнутри уже долгие годы — со дня поминок его матери, а может быть, как знать, и ещё раньше — на этот раз приняло конкретные формы. Это оно затмевает его очи, заставляя смотреть на добрую женщину сквозь вожделение. Кристоф должен переступить через искушение и выйти победителем из битвы с Нечистым. От мыслей о Катарине он в своих размышлениях резко перенёсся к самим слушаниям. Даже сейчас, после личной похвалы господина епископа, такой воодушевляющей, горячей, после убедительных доводов Пауля, всю дорогу из Аугсбурга внушавшего ему, Кристофу, что не было никакого позора — даже после всего этого Шнайдер не мог вспоминать своих речей, не обжигаясь стыдом. Лёжа в темноте, он горел, воскрешая в памяти острые фразы, сорвавшиеся с его губ, таких чистых и надёжных, не ведавших ни грязного слова, ни грязного поцелуя. Как же он осмелился… Вот так, при всём честно́м народе. Хоть бы Агнес не смотрела эту чёртову трансляцию — она же в нём разочаруется! Разочарование… Вот что сменило собою стыд. Тонкие губы священника сжались от негодования, обострив рельеф скул. Бесчинства, творимые нечестивцами сегодня на Ратхаусплатц, были отражением другого мира — мира, которому он, отец Кристоф, никогда не принадлжал. Переосмыслив случившееся, он корил себя за нерешительность. Когда толпа напала на полицейского, он так растерялся, что мог лишь наблюдать. А когда напали на сестру Катарину — и вовсе, замер на месте, потеряв и способность думать, и даже способность двигаться. Если бы не Пауль, его смелый добрый Пауль, монахиню постигла бы беда… Даже очень стараясь, Кристоф не мог назвать себя трусом, но вот эта неспособность к принятию быстрых решений… Она делает его ненадёжным. Для тех, кто рядом, для паствы, для него самого. Как можно положиться на человека, который в экстренных ситуациях забывает, как двигаться? И снова стыд. А если бы Пауля не было рядом, а если бы ему пришлось в одиночку противостоять, например, налётчикам, решившим напасть на его церковь? Вынув затёкшую ладонь из-под головы, Кристоф прикрыл ею горячие глаза. Для воина Христова он слишком мягок, и даже для приходского священника — слишком тепличен. Ему нужно научиться быть сильным. Сильным-сильным…
На дворе утро, и отец Кристоф просыпается. Тело ломит после долгой ночи на неудобном диване, рубашка, и брюки, и носки, и даже воротничок, и ремень он вчера не снял — всё это взмокло от пота, заставляя разгорячённую кожу зудеть и чесаться. Окно светится, как прожектор, заливая комнату пыльным желтоватым теплом. Часы на стене показывают половину девятого, а в дверь настойчиво стучатся. Не сильно удивившись — наверняка после вчерашнего шоу прихожанам не терпится выведать у своего настоятеля все подробности — Кристоф с тихим стоном и превозмогая боль в пояснице поднимается с дивана и шлёпает несвежими носками по ковру к прихожей. На пороге семейство Вебер в полном составе: пожилая чета и юный Клемен. Даже поверхностного взгляда на мальчишку достаточно, чтобы отец Кристоф понял — парень набрал в весе, заметно поздоровел, а счастливая улыбка на скуластом веснушчатом лице говорит о его самочувствие ярче любых слов.
— Ах, отец Кристоф, простите за вторжение… Должно быть, мы невовремя, — начинает фрау.
— Ну что Вы, проходите! — вымученно отвечает Кристоф.
Новоявленные родители проскальзывают в гостиную, Клемен идёт следом и, поравнявшись со священником, он на секунду задерживается, оглядывая его снизу вверх хитрыми синими глазами.
— У Вас классные волосы, отец!
— Что…
Кристоф заглядывает в зеркало, украшающее стену прихожей тяжёлой рамой с лепниной — мальчик не соврал. Зеркальный портрет Шнайдера явно принадлежит карандашу шаржиста: серовато-бледное лицо примято отпечатавшимся на щеке узором жёсткого диванного покрывала, а длинные кудри торчат по сторонам, как это бывает в мультфильмах с персонажами, которых бьёт током. Извинившись перед гостями, Кристоф следует в ванную, где за три минуты успевает умыться, пригладить волосы, почистить зубы и сбрызнуть влажную ещё от пота одежду одеколоном. Вернувшись к гостям посвежевшим и обновлённым, он усаживается на один из стульев, готовый выслушать всё то, с чем они пожаловали.
— Отец Кристоф, скажите, а не удалось ли ничего выведать о конфирмации? — осторожно, почти стесняясь, спрашивает герр.
— Ах да, конфирмация! Епископ Лоренц проведёт её в сентябре, — Шнайдер уже и думать забыл об этой их навязчивой идее непременно закрепить принадлежность мальчика к Католической церкви через обряд.
— В сентябре, ну вот и славно! А до этого, отец Кристоф, скажите, не могли бы Вы позаниматься с Клеменом индивидуально? Писание и Закон Божий он и так читает каждый день, по нашему наставлению, но было бы неплохо, чтобы такой авторитетный и знающий человек как Вы снабдил прочитанное пояснениями и комментариями — сами знаете, дети порой воспринимают священные тексты слишком буквально, а наш Клемен, наш ангел, лишь недавно научился складно читать…
— Конечно-конечно, — вступает Кристоф. На самом деле ему жуть как не хочется заниматься с ребёнком — не от лени и не из неприязни: просто он не представляет, как себя с ним вести. Его единственный опыт близкого общения с детьми — эпизодические дежурства: бывали времена, когда Агнес нужно было срочно куда-то отлучиться, а её муж был в отъезде, и тогда Кристоф оставался в родительском доме сторожить племянников. Сторожить, ибо ничего, кроме щекотания подмышек и тщательной слежки, чтобы все были живы и здоровы, он не делал. — Можете оставлять мальчика в церкви по воскресеньям после службы — я выкрою часок на занятия.