— Да погоди ты, — словно демонстрируя, что он здесь не по её душеньку вовсе, Лоренц отходит к скамьям и усаживается на одну из них. Стальные ножки плавно врезаются в податливую землю. — Мне нужен совет. — Он поднимает глаза на спутницу, и Катарина не видит в них ни лжи, ни угрозы. Она удивлена.
— Совет? И что же, Вам не к кому больше обратиться? — осмелев, она ехидно хмыкает. Пусть он рассердится, пусть выдаст себя сам — уж она-то знает, что насмешкой его можно вывести на чистую воду.
— А если и так? — но ничего не меняется ни в его взгляде, ни в позе, ни в голосе. — Думаешь, у епископа много друзей? — он невесело смеётся, обнажая мелкие белые зубы. Его рот всегда ассоциировался у монахини с чем-то хищным.
— Зато с врагами всё в полном порядке, — выдаёт сестра самое очевидное. Но он снова не сердится! Для Катарины наступает черёд бояться не за себя, а себя. Когда епископ не гневится, ей почему-то неминуемо становится его жалко, будто он больше никаких чувств вызывать не способен — только страх или жалость. Жалость — это опасно. От жалости сердце тает, а разум засыпает. Так и до сочувствия недалеко, а где сочувствие, там и…
— Верно, не спорю. Помнится, ты клялась, что не предашь своего епископа из-за своей верности Церкви, и никакие личные мотивы не заставят тебя пойти против меня…
— Я помню, что говорила, и я не изменила своей позиции. Но всё ещё не понимаю, к чему Вы клоните.
— Что за словечки? Не клоню, а говорю как есть. Представитель муниципалитета — какой-то новичок, заискивающий и противный до омерзения — мне намекнул, что руководство региона опасается за безопасность мероприятия. Сама же видела — если уж они патрульных охранять подготовительные работы прислали… С заявлениями чёртовой дуры Керпер наверняка ты тоже уже знакома. А вчера… Мне позвонил кардинал.
— Сам Его Высокопреосвященство кардинал Маркс? — Катарина подскакивает на месте, как школьница, только что узнавшая, что её классному руководителю вчера позвонил Джаред Лето. Она бы захлопала в ладоши, если бы её руки не были заняты камерой и пропитавшейся по́том фатой. Лоренцу приятна такая реакция: всё-таки Кэт — истинная католичка. Так трепетать при одном упоминании имени кардинала могут только настоящие католики. — И зачем он Вам звонил? Какая честь! Вы, должно быть, очень рады!
— Не очень, если честно, — Лоренц тоскливо вздыхает, стирая радость и с лица подопечной. — Господин кардинал позвонил, чтобы указать мне на мои промахи, а ты понимаешь, что это значит? Епископам промахи не прощаются…
— Так что же?
— Вот и я спрашиваю тебя: так что же? Как мне усмирить придурошную Керпер, как примириться с мусульманами и как замять скандал с делом Майера?
Катарина ждёт продолжения речи: за вопросами, наверное риторическими, должно последовать и объяснение. Скорее всего, епископ уже знает, что делать, просто ему не с кем поделиться своими соображениями. А он молчит — у него нет никаких соображений.
— Но… почему Вы спрашиваете об этом меня?
— А потому, дорогуша, что у тебя есть секреты. Не отнекивайся — сама знаешь, что с твоими, как ты их называешь, “друзьями”, я уже побеседовал. А у каждого секрета всегда есть две стороны: одна способна погубить, а другая — спасти. Как дело повернёшь, так оно и выйдет…
Катарина крепит камеру к перекинутому через плечо широкому ремню, фату засовывает в карман, а сама усаживается рядом с Лоренцем, отчего скамья ещё глубже врезается в землю, и прикрытые длинными подолами колени обоих оказываются чуть ли не вровень с носами.
— Спаси меня, — произносит епископ, глядя в пол, и окончательно сбивает сестру с толку.
Она берёт паузу, молчаливо отводя взгляд. Она понимает: вот он, критический момент, он настал! Она может попытаться и дальше водить Лоренца за нос, как делала это прежде, тем более что до сих пор ей это неплохо удавалось. Но где-то на уровне подсознания она чувствует: дальше не получится. Лоренц подавлен, зажат, как спрессованная пружина, и если она добавит своим отнекиванием давления к уже существующему грузу, он не выдержит. Возможно — психанёт, или обозлится, затаив смертельную обиду. Ведь если она никак не проявит своей с ним солидарности, то может статься, он сочтёт её… бесполезной. Любовницы из неё не получилось, а если не получится и союзницы — сейчас, когда её поддержка ему так необходима, что он, наступив на горло собственной гордости, просит о ней сам — что помешает ему от Катарины, ненужной и больше ни на что не годной, попросту избавиться?
— Вы правы, господин епископ. Штеффи всё верно сказала — изначально мой интерес в Рюккерсдорфском приходе был обусловлен лишь желанием помочь подруге раскрыть правду гибели её брата. Но чем глубже я копала, чем ближе знакомилась со спецификой этого поселения, тем больше загадок возникало передо мной. Не забывайте, всё же я журналист, и профессиональный интерес не позволил мне отступить от начатых изысканий. В попытках пролить свет на тамошние тайны, я обратилась за помощью к профессору Гессле…
Она вкратце излагает факты — лишь те, что считает достойными упоминания. Епископу незачем знать ни о ночной вылазке, из которой они с подругой лишь чудом выбрались живыми, ни о том, при каких обстоятельствах она впервые “познакомилась” с мёртвым отцом Майером, ни о тонкостях самого культа. К чему ему все эти детали о лжепророке Диппеле, его “писании” и двухвековой традиции человеческих жертвоприношений в деревне, тем более что о деталях этого “таинства” ей и самой до сих пор не удалось ничего толком разузнать? Для ниточки, за которую Лоренц мог бы ухватиться, хватит и того, что в деревне давно и основательно окопались еретики, что усыновлённые дети появляются там не случайно, а несчастный отец Кристоф даже не ведает, чем ему грозит такое вот опасное соседство.
— Мдаа, — выдыхает Лоренц, в который раз промакивая испарину уже давно не свежим платком. — А ведь я до сих пор не уверен, что научился читать твою ложь!
Что он хочет сказать? Что она сочиняет, или же что он чувствует себя полным дураком — ведь она так долго умудрялась проворачивать своё несанкционированное расследование за его спиной и в то же время прямо перед его носом?
— Я не лгу, господин епископ. Если Вы мне не доверяете — зачем вообще вызвали на этот разговор? Чего Вы ожидали услышать? — Катарине обидно. Обычная девчачья обида, свойственная всем девочкам, которые, вызывая у окружающих лишь снисходительное умиление, страстно желают, чтобы их воспринимали всерьёз. Она теребит ремень фотокамеры между пальцами, поджав губы и шумно дыша.
— Нууу, — Лоренц придвигается ближе. — Не дуйся. Я не говорил, что не верю. Но согласись — в такое вообще-то трудно поверить! Кому угодно, что уж говорить обо мне… Пусть всё так, как ты поведала, но какой нам в этом прок? Как мы можем использовать эту информацию себе во благо? — Даже сейчас он не в состоянии избежать своих стандартных манипуляций. Он говорит “мы” — зачем? Чтобы вызвать у растерянной монахини чувство общности с ним, с епископом, или же чтобы через объединение их двоих как шурупчиков единого грандиозного механизма подчеркнуть значимость всего происходящего для Церкви как для института? Он прав — даже самый мощный механизм может заглохнуть, если хотя бы один винтик выйдет из строя… — Есть идеи? — пока монахиня думает над ответом, епископ незаметно обвивает рукой её талию, а вторую возлагает на взъерошенную макушку, ласково укладывая женскую головку на своё плечо. Он бы очень хотел, чтобы его действия не выглядели очередным домогательством, он бы хотел, чтобы в его объятиях эта смелая малышка нашла утешение.
— Вы тоже не сердитесь, господин епископ, — Катарина говорит, не отстраняясь. Лоренц угадал: сестра изголодалась, истосковалась по одобрению и поддержке, и утешение — это то, чего она не ведала уже очень давно. — Если бы я чувствовала, что моих знаний достаточно для разоблачения культа, я бы давно с Вами поделилась. Но сколько ночей провела я в раздумьях, жертвуя сном ради поиска возможных ответов! Знаете, я глубоко убеждена, что обвинив деревенских в убийстве отца Майера, мы только наживём себе проблем. Ведь у нас нет никаких доказательств! А обнародование их культа — это вообще шажок в бездну. Представляю, как переполошатся все: и антиклерикалы, и мусульмане, и даже наши собственные прихожане. Да и чего сто́ит Католическая Церковь Германии как организация, если у неё в приходах такое творится, а мы ни сном, ни духом! Это тупик, господин епископ… К тому же между нами и ними стоит отец Кристоф. Я так переживаю за его судьбу! Вы же знаете: он преданный, он непорочный. Прекрасный, чистый мужчина. Страшно даже подумать, какое будущее уготовили ему те, кого он считает уже чуть ли не своей семьёй…