Бугай схватил Хорнета и перевернул на спину. Попытавшийся выскочить напарник тут же получил огромной ногой в живот и скорчился, выплюнув изо рта кровь. А затем нога пришлась ему по лицу. Быстро и безжалостно, а затем снова и снова. Я закричал. Закричал, будто это должно было помочь. Но не могло. Мейгбун умер, а я снова смотрел, как умирает близкий мне человек. Как умирает мой лучший друг, и ничего не мог с этим поделать.
А потом появился Петрович. Так быстро, но вместе с этим будто через целую вечность. На ходу столкнув здоровяка, он начал избивать его. Я снова попытался встать, но упал с арены. И пополз к Хорнету.
Напарник почти не дышал. Звуки вернулись, заполнив голову разными шумами. Разбитые голова и лицо. Друг смотрел в место, где раньше было окно, в синее небо, и на губах его стояла кровь.
— Хорнет...
Он посмотрел на меня светлыми глазами. Попытался что-то сказать, но вместо этого у него в груди забулькало.
— Не надо... — начал я, но он перебил:
— Ничего, — он улыбнулся, и на мгновение чувство ужаса полностью заполнило меня, каждую клетку, каждый сантиметр тела. — Ничего, приятель, — сказал он, — тернии прошел, теперь можно и к звездам.
И перестал дышать.
А потом не стало и мира, если таковой действительно когда-то был. Я смотрел в его глаза, ставшие будто стеклянными, устремлённые к солнечным лучам, и не было совсем ничего.
А затем было что-то.
Я плохо помню, что именно. Помню окровавленных Ветрогона, Петровича и Рокки, стоявших рядом. Помню груду мертвецов, залитый кровью бетонный пол. Алые ручейки стекали куда-то, а куда именно я не знал, да и мне было плевать. Рядом стоял Перто. Он что-то громко говорил, а заключенные и стражники хлопали.
А затем меня стали тянуть за плечи. Но я не уходил. Только тогда, когда мы взяли с собой Хорнета, которого понес на руках Петрович, мы покинули здание. Солнце резануло по глазам. Прохладный ветер продул нас насквозь, и трава шелестела, касаясь собою наших ног. Потом были ворота тюрьмы, и они открылись. А потом мы шли дальше по какой-то просёлочной дороге. Я не помню, сколько. Я не помню, как. Это, наверное, было неважно. Потому что больше ничего на свете не имело значения.
Остановились мы в джунглях, около одной из пещер — она была неглубокой и в случае чего мы могли спрятаться от дождя. Но дождь, кажется, идти не собирался. Мы переждали там ночь, питаясь фруктами, росшими вокруг. Пили воду из ручья, бегущего вдоль пещеры куда-то на северо-восток. На утро мы пошли дальше. А затем оказались в небольшой роще и сделали привал.
Я сидел, чувствуя болящей щекой кору какого-то неизвестного мне дерева. Роща сияла в лучах солнца, поднявшегося над Малайзией. Река здесь становилась шире, делясь на два русла — одно шло будто бы в сторону тюрьмы, но на самом деле впадала в один из потоков, уходящих в океан. Другое шло дальше, будто бы туда, куда нам надо было идти. Я зажмурился, чувствуя, как палит солнце. А затем сказал:
— Мы похороним его здесь, — голос был слабым, — это хорошее место.
— Я думал отправить его вниз по реке, — сказал Рокки, — к тому обрыву.
Я помолчал, слушая, как поют тропические птицы. Петрович, сидя рядом, не сказал ни слова.
— Да, — ответил я, — думаю, он этого хотел бы.
Так мы и поступили. На следующее утро, чуть набравшись сил, мы соорудили максимально простой плот и привязали к нему тело Хорнета своими ремнями. А затем подожгли, добыв огонь самым древним способом, который знало человечество — силой трения. Плот начал медленно загораться, и мы оттолкнули его от берега. Перед этим каждый попрощался с разведчиком. Я поцеловал его в лоб.
Мы смотрели, как он уходит, заходясь дымом и пламенем в диких и тропических джунглях. Река была такой широкой, что без проблем могла его поглотить — но не стала. В конце концов плот превратился в настоящий костер, а затем резко пропал, видимо, упав куда-то вниз с какого-то обрыва. Я дернулся. А затем сказал:
— Покойся с миром, брат. Мы сделали, что должны.
После этого солнце поднялось в зенит, начав нас нещадно палить, а мы отправились дальше, вдоль другого русла, прячась от него в тени густых и больших деревьев. Через несколько дней, грязные и голодные, выглядящие хуже мертвецов, а в сердцах именно ими и являясь, мы вышли к одному из селений. Как оказалось, это был город. И в городе был свой порт.
***
Сначала город предстал перед нами в сизой, туманной дымке, образовавшейся в предрассветных сумерках: немыми и размытыми очертаниями его крыши и шпили приближались все ближе, не имея четкого цвета, не имея углов или граней. Затем рядом пронеслась чайка — низко, прямо над головами людей, столпившихся на палубе. Что-то крикнув, она унеслась вверх, скрывшись за мачтой. Затем корабль загудел, обходя небольшой остров, и море окрасилось в золотой цвет. Солнце выглянуло из-за края горизонта. Подул прохладный морской ветер, и я прикрыл глаза. Балтийский залив. Еще через десять минут корабль вошёл в порт.
Сложно описать чувство, когда возвращаешься на Родину. Когда идёшь по своей земле, земле своей страны, — возможно, той ее части, где ты никогда не был, но с осознанием того, что это все — твое. Особенно после того, что ты ради всего этого отдал. Санкт-Петербург, серый и золотой одновременно, встретил нас шумом большого города, и, вместе с этим, неким безмолвием. Кому-то от такого безмолвия стало бы неуютно. Кому-то, но не мне. Почему? Я и сам этого не знал. Добравшись до ближайшего телефона, мы сделали несколько звонков. Потом мы стали ждать. Еще через некоторое время — довольно скоротечное — к нам подъехал черный автомобиль. И затем мы ехали, пока не добрались до военного штаба. Первым, что мы узнали, было то, что война закончилась шесть месяцев назад. Несмотря на то, что на корабле мы посетили несколько стран, никакой такой информации мы не получали — во многих местах горели дома, где-то слышались выстрелы. "Добивают остатки нацистов, — сказал сержант, — так всегда после конца. Нужно время, чтобы все зачистить".
Затем нас вымыли, накормили и напоили. Потом допросили, и рассказ наш вышел очень долгим. Говорил преимущественно Ветрогон, которого дополнял Рокк. Мы с Петровичем молчали. Затем нас представили к награде, дали денег. Одним словом, обеспечили. Сказали, что при желании, мы можем продолжать службу. Возможно, не стоит говорить о том, что службу продолжать никто не захотел. И отпустили.
Прощались почти без слов. На Московском вокзале было шумно. Ветрогон уезжал к родным, тем, кто остался в живых. Как всегда, капитан был сдержан и молчалив — после объятий он кивнул нам и растворился в толпе. Рокки устало улыбнулся.
— Вот и конец, верно?
Петрович слегка склонил голову.
— Да. До встречи, Бальбоа.
Друг улыбнулся снова и тоже исчез. Мы остались вдвоем.
— Что будешь делать?
— Не знаю, — хрипло ответил я. Голос, отвыкший от разговоров, не хотел слушаться. — Я думал остаться здесь.
— Я в Москву поеду, — сказал усач, — позвонил, там есть знакомые, они бар держат. Нужен им бармен. Я в этом разбираюсь.
— Езжай, Петрович. Езжай, если нужно.
— Отдохну наконец, — сказал здоровяк и замолчал. А затем добавил: — Ты тоже приезжай, если надумаешь. Как восстановишься.
— Вряд ли я восстановлюсь, — сказал я. Затем посмотрел в окна вокзала, в которых виднелось синее небо. — Если только со мной не случится чуда.
— До свидания, брат.
— До свидания, Петрович.
***
Солнечный свет падал через светлые занавески на пол, касаясь кровати, шкафа, стены. Я чувствовал его тепло — аккуратное, ласковое, будто он говорил: "Отдыхай, приятель. Ты это заслужил. Но и встать не забудь, сегодня чудесный день. Нужно прогуляться, посмотреть город". Я устало улыбнулся через полудрёму. Всё, что нужно для счастья, это гармония и спокойствие. Для того, чтобы их получить, порой достаточно и одного солнечного тепла.