Мартин. Я послал телеграмму хозяйке, хотя...
Клара (мягко). Никаких «хотя», Мартин. Умирающим не говорят «хотя». Ты послал ей телеграмму... ты позаботился обо всем. А о Кларе ты тоже подумал? Она не умела лгать, так же как и ты. Она совсем не умела лгать. А ей это искусство было нужней, чем кому бы то ни было. Улыбка Клары превращала мужчин в дураков, они сразу глупели, становились игрушкой в ее руках... И так она жила, пока не выяснила, что она не охотник, а дичь... и вот ее поймали, она в силках, запуганная и укрощенная... стирает пеленки, варит обед, подает домашние туфли... Моя красивая маленькая птичка, у нее подрезаны крылья, глаза потеряли блеск... Герои, увешанные орденами, плакали под ее окном, молодые поэты писали ей длинные письма... люди, которые шли на верную смерть, думали только о ней и больше ни о чем, а теперь... Но ведь Клара должна быть дома, правда?
Мартин. Да, ты права, я мог бы к ней съездить, посмотреть, не...
Клара. Нет, останься, останься со мной. Скоро приедет Лоренц. Подумать только, Лоренц приедет первый. Лоренц... Иногда я уже не помню, как он выглядит. А видела ли я его вообще, рожала ли я его?.. Каким он был в пять лет? Не знаю. Лет с десяти он никогда не сидел на месте... он прыгал с крыши форта со старым бабушкиным зонтиком... Он не сидел ни минуты: облазил все рвы и пещеры, все деревья... а потом поступил в школу планеристов... летал, потом началась война, опять летал... мир... Не знаю, где пропадал мой сын. Тюрьма... война... тюрьма... мир... Неужели я давала ему каждый день хлеб? Давала хлеб маленькому? Не помню. У меня перед глазами руки всех моих детей. Руки, в которые я совала хлеб и яблоки, шоколад, грязные ручонки, которые я мыла. Но его рук я не помню. Он никогда их ко мне не протягивал, никогда, ни за чем. Бывало, он что-нибудь приносил сам: орехи, птичьи перья, камушки... модель самолета. А как выглядел его ранец, и был ли у него ранец?
Мартин. Он не слишком жаловал свой ранец.
Клара. Скоро я его увижу, Мартин, скоро... Подумать только, его первого.
Мартин. Ты уверена, что Крамер привезет Лоренца?
Клара. Да, совершенно уверена. Крамер его привезет.
Мартин. Крамер всегда был хорошим другом. Еще в студенческие годы. Я им всегда восхищался. Он весь светился, был такой искренний и в любую минуту готов...
Клара (перебивая его). Странное дело. Твои похвалы звучат так, словно ты когда-то выучил их наизусть. Ты не умеешь лгать даже тогда, когда сам не сознаешь, что слова твои лгут. Но я сразу слышу, когда ты лицемеришь.
Мартин. Говоря о Крамере? Зачем мне лгать, когда я о нем говорю?
Клара. Ты лжешь, сам того не сознавая. Он по-прежнему светится, о да. Таких людей, как Крамер, называют прекрасными товарищами. Ты им искренне восхищаешься. Как мне тяжко это слышать из твоих уст, больно.
Мартин. Больно? Так же больно, как от того, с чего мы начали наш разговор?
Клара. Еще больнее. (Тише.) Ты ведь знал его задолго до того, как узнал меня, правда?
Мартин. Мы учились в одной школе, вместе отбывали военную службу, во время войны были в одной роте, а потом вместе учились в университете, в один день сдали выпускные экзамены. Не забудь, вся наша семья умерла бы с голоду, если бы Крамер нам тогда не помог.
Клара. Да, знаю.
Мартин. Ты ведь не была знакома с ним до нашей женитьбы?
Клара. Нет, ты познакомил меня с Крамером, со своим другом. Не сразу. Мы были уже три года женаты. Альберт уже появился на свет, и я ожидала Лизелотту. Когда Лизелотта родилась, он приносил мне цветы. Тогда ты был его начальником.
Мартин. Сейчас он мой начальник.
Клара. Да, он стал председателем, и он привезет мне Лоренца.
Мартин. Для него это большая жертва. Ты должна понять, чем он рискует.
Клара. Он пойдет на риск, чтобы привезти Лоренца. Ты сообщил Крамеру, что я... что тебе сказал врач?
Мартин. Я уже сказал: положение очень серьезное.
Клара. Когда ты с ним разговаривал?
Мартин. После ухода священника, полчаса назад.
Клара. Сколько ему нужно времени, чтобы добраться до Банвейлера?
Мартин. Думаю, минут двадцать, не больше.
Клара. Тогда через двадцать минут он будет здесь, может быть, даже раньше. Ведь и председателю надо минут десять, чтобы вызволить Лоренца из-под стражи. Бог покарал меня: я не могу увидеть Лоренца, не встретившись с Крамером.
Мартин (тихо). С Крамером?..
Тишина, только какой-то звук слышен вдруг совершенно отчетливо: детский смех или стук мяча для пинг-понга, а может быть, звякнула кофейная посуда.
(Так же.) Но почему?
Клара. Потому, что я люблю тебя... и потому, что он придет... и ты все поймешь, даже если я тебе ничего не скажу. Может, тебе суждено то, что не суждено мне: узнать до конца хоть одного человека. Меня. Ту, которую ты любишь. Давай помолчим. Есть вещи, которые становятся еще страшнее, когда их произносишь вслух.
Мартин. Нет, говори.
Клара. Часы, дни... Если сложить эти часы и дни, то получатся месяцы, а может, и годы, когда ты был один. Ты пил? Ходил гулять? Да, знаю... Но ты же думал в это время, с кем-то говорил... О чем ты думал? С кем говорил? Ты тратил не больше тридцати секунд, чтобы мне рассказать, что ты тогда делал и о чем думал.
Мартин. Возможно, я был болен. Заболел от отвращения. Мне всегда казалось, — у меня есть жена, дети, работа, которая дает мне достаточно денег, чтобы прокормить и одеть семью. Большего я не хотел. Долг, работа, жена, дети... Но потом я узнал — у меня нет ни жены, ни детей, а моя работа толкает на преступление, и я от нее отказался. Как отвратительны были эти окровавленные полотенца в гардеробах палачей... Землекопы день и ночь, как кроты, рыли во дворе все новые и новые подвалы. Это было в тот год, когда умерла Лизелотта и ты начала избегать моего взгляда... в тот год, когда Лоренц ушел из дому.
Клара. Я любила тебя в те дни больше, чем когда бы то ни было... если вообще может быть «больше» или «меньше». И как раз тогда, в то время, после смерти Лизелотты... (Замолкает.)
Мартин. Что же было тогда, в то время?
Клара. Тогда ты начал пить. (Тихо). Будто зарядил обложной дождь — долгий, но мелкий. Чем больше ты пьянел, тем тише становился. Во сне твое лицо казалось таким спокойным. Я часто наклонялась над тобой по ночам. И подолгу... искала в твоем лице горечь, ту горечь, которую почувствовала после смерти дочери, но ничего не находила: ни горечи, ни злости... Я наклонялась над тобой, как тридцать восемь лет назад в отеле «Бельведер», когда, смертельно усталый, ты заснул рядом со мной и я осторожно, боясь разбудить тебя, взяла из твоих рук зажженную сигарету. Номер с бледно-зелеными обоями на стене — фотография какого-то принца, принц был слишком хилым для своего тяжелого мундира, казалось, что это проказник мальчишка, тайком пробравшийся на маскарад... Когда я наклонилась над тобой, ты был такой же, как двадцать лет назад, как тогда, в отеле «Бельведер»... такой, словно ты еще никогда не видел смерти. Зато я, я узнала ее: смерть сидела во мне — черная и горькая, она по капле проникала в меня...