Адашев был задумчив, устал.
Отдавая Федорову для передачи митрополиту листы Деяний Апостольских, перебрал их, погладил ладонью.
— Жаль, мало успел я… — сказал Адашев. — Ну, ништо. И без меня справитесь… Справитесь ведь, Иване?
Иван Федоров взволнованно поклонился.
— Дай тебе господь бог удачи, Алексей Федорович! Много добра от тебя видел. Ждать буду. Авось смилостивится судьба.
— Судьба!.. — горько усмехнулся Адашев. — Нет уж, от моей судьбы хорошего не дождешься… А ты дерзай. Делай, как думали: чтобы для всех святое слово понятно было! Без сего смирению и кротости людей не научишь…
Это был их последний разговор.
На следующее утро Алексей Адашев уехал из Москвы, получив наказ сесть воеводой в Феллине, в маленьком ливонском городке с маленьким русским гарнизоном.
— Пропадет! — сказал дьякон Маврикий. — О господи! Грехи, грехи…
Печатню пришлось опять замкнуть.
Наступила зима. Долгие вечера и ночи. Глухие сугробы. Потерянная в небе льдышка луны…
Напарившись в бане до изнеможения, до сладостной немоты и расслабления членов, Ларион отлежался в предбаннике, накинул поверх исподнего шубу, сунул ноги в валенки и, все еще дыша жаром, направился к своей избе.
В глаза било январское холодное солнце. Снег скрипел, сверкал, попахивал твердым антоновским яблочком.
«Благодать, язви тя в душу!» — щурясь, подумал Ларион.
В избе стоял сытный дух недавно испеченных пирогов, гусятины и меда.
Ошалелые стряпухи собирали на стол. Ларионова забава — лебедушка, дочь кабального смерда Антипа, девка Секлетея, уже привыкшая к новому своему положению, любовалась в круглое серебряное зеркало, прихваченное в Дерпте.
Надувала пухлые губы, склоняла из стороны в сторону голову в жемчужной кике.
«Дура!» — умиленно подумал Ларион.
Скинув шубу, оболокся в суконные портки, в синюю шелковую рубаху, в скарлатный кафтан.
— Эй, бабы! — крикнул. — Голодом уморить хотите?
— Пожалуй откушать, батюшка! — поклонилась, пропела старшая из стряпух. — Все сготовили, как велел.
Развеселившимся Ларион велел звать девок и домрачеев, какие есть.
Набилась полна изба народу. Ларион не скупился.
— Пей! Однова живем!
Заставил девок плясать и петь. Одаривал коврижками, орехами. Парням и мужикам поставил ведро горячего вина.
Одна песня Лариона разжалобила. Подпер щеку рукой, в медвежьих глазах блеснула влага.
Мужики, опьянев, бранились друг с другом.
— Пошли вон все! — вскочив, заревел на них Ларион. — Холопы! Я кровь за них проливал, а они уважения не имеют!
— Не ори! — сказал кто-то. — Ишь, орун! А вот спросим: пошто девку себе забрал и испортил? А если на суд?
— Суд?!
Он метнулся в горницу, выкатился оттуда с саблей в руках.
— Кому суд?!
Взмахнул клинком, свистнул над чьей-то головой, зацепил жалом клок кожи.
— Уби-и-ивают!
Мужики и парни, перепуганные, побежали из избы. Девки за ними. Секлетея сползла под стол. Голосила там.
Ларион тяжело дышал. Заслышал шаги, подался вперед, занеся саблю.
В дверь протиснулся закутанный в шубу гонец князя Курбского, знакомец Лариона Гераська. Отпрянул.
— Ты чего?
Ларька признал гонца, откинул саблю, расхохотался.
— Обмер, герой?! То не на тебя. На смердов… Дай обниму! Угодил! В самый часец пожаловал!
Гость освободился от шубы, принял чарку с дороги, ухнул, обтер рукой губы.
— Крепка!.. Пошто воюешь?
— Скушно! Смерды — хамы. Садись, пировать зачнем!
— Весть у меня…
— К дьяволу косматому всяку весть! Пируем!.. Секлетея! Вылазь! Глянь, какой гость к нам!
Наутро опохмелившийся Гераська озабоченно поведал:
— Слышь, Ларион! Наказал князь ехать тебе к нему. И ратников брать.
— Пошто?
— Опять на государеву службу зовут. Опять в Ливонию, слышь.
— Эх, тогда попируем напоследок!
И они пили, шумели, парились в бане с бабами еще три дня. На четвертый же опухший Герасим влез в седло, а Ларька, нахлебавшись огуречного рассолу, захлопотал, забегал, стал собираться.
Зимнюю дорогу перемело. Ехали гуськом. Из конских ноздрей валил пар.
Царь принимал князя Андрея Курбского наедине.
Видно было, что ждал приезда с нетерпением. Радовался, улыбался, часто касался руки Курбского, расспрашивая о здоровье, о жене и сыновьях.
Курбский, обеспокоенный судьбой Сильвестра, Адашева, Курлетева и других советников Ивана, тревожившийся и за себя, отвечал сдержанно, смотрел пытливо.