Федоров набрался смелости сказать:
— Боюсь, владыка, что ревнования мои недруги оборвать могут.
— Пошто боишься?
— К Адашеву ходил… Колыметов знал… Других прочих людишек…
— Не бойся. Пока жив, заступлюсь… Напомнил, замолвлю слово государю…
Федоров кланялся.
— Ну, иди с богом… Маврикию сказывай, как работаешь… Чтобы я все ведал…
— Непременно, владыка!
Возвращаясь домой, Федоров с невеселой усмешкой подумал о том, что митрополит обещал заступаться, пока жив… А долго ли жить Макарию осталось?
Но все-таки это свидание ободрило печатника.
В апреле семь тысяч семьдесят первого года московская печатня была достроена.
Бревенчатые, обшитые тесом, высокие стены ее, поднявшиеся рядом с обветшалыми постройками Никольского монастыря, почти напротив казанского подворья, под весенним солнцем сияли яичной желтизной.
У крепких ворот встала стрелецкая стража. Заиграли, отбрасывая солнечных зайчиков, лезвия бердышей.
Любопытный люд, раззявив рты, дивился на высокий забор, из-за которого попахивало дымком, железом и еще чем-то диковинным, непривычным православной Москве: то пахло варившейся краской.
Напершим на самые ворота зевакам стрельцы деловито давали по шеям: проходи, не толпись, нечего тут!
Выползшая в погожий день из запечья затрюханная просвирня, ковыляя помаленьку в Богоявленскую церковь, видя, что народ кучится вблизи печатни, о чем-то толкует, тоже влезла в толпу, тыкалась от кучки к кучке, подслеповатыми глазенками пялилась в лица говорящих, пыталась по движению губ догадаться, о чем шумят.
Так и не догадалась.
Торкнула клюкой ближнего мужика в синем кафтане.
— Родимый! Пошто народ набежал? Ай икону встречают?
— Икону! — зло фыркнул мужик, недавно получивший бердышом по загривку. — Как же!.. Дьявола тут встречают!
Просвирня обмерла. А народ так и теснится вокруг. И каждый толкует свое. Кто говорит: в латинскую веру тут крестить будут. Кто — священные книги жечь. Простой-де огонь не берет божье слово, так наладили печи огромадные, порошок немецкий в них палят и тем порошком надеются истинные писания извести…
— Вре-е-ешь! Правду порошком не возьмешь!
— Слово-то божье патриархи в душе хранят!
— Народ! Разойдись! Не воруй!
— Бей! Бей! Битьем истину не задушите!
— Дурак! Сволочь! Тут святые книги государь ладить приказал!
— Не слушай, православные! Врут! Святые книги старцы и писцы перебеляют!
— А-а-а! Врем?! Бери его, Федот!
— Братцы, ратуйте!
— Мы тебе покажем «ратуйте»! На дыбе объявишь, чьи слова повторял! Эй, робя, на помощь!
Подскакали конные стрельцы.
— Что такое?
Воровал противу государя! Печатные книги дьявольскими объявил.
— Не говорил, не говорил я сего! Перед богом…
— А ну, заткнись! Дай ему, Фролка! Бери на веревку! Волоки!
— Ра-а-а-туйте!
Человек со связанными руками бежит за стрелецкими лошадьми вниз по Никольской. С разбитого лица каплет кровь. Изо рта тоскливый вопль:
— Ра-а-атуйте!
Сияют под весенним солнышком тесовые стены штанбы государевой.
Весело посверкивают бердыши стрельцов.
А народ норовит обойти проклятое место сторонкой, неприметно перекрестясь, отворотя лицо.
Недобрые взгляды провожают печатников, входящих в ворота двора.
— Московский люд темен! — сокрушается Петр Тимофеев.
— Ваши-то литовцы печатню Скарины тоже подожгли! — пытается защититься Иван Федоров.
— Это было очень давно, Иван! Теперь печатники в Литве в большом почете.
— Дай срок, и у нас уразумеют… Вот погоди, освятит митрополит штанбу — перестанут коситься.
Печатню освятили при великом стечении народа.
Царь приехал на Никольскую с толпой бояр и дворян. Вылез из возка, перекрестился, пошел меж стрельцов в главную избу, к станкам.
Печатники, одетые празднично, в цветные шелковые рубахи, в лучшие кафтаны, ждали государя, стоя у своих мест.
Иван, высокий, но сутулящийся, с припухлым, пожелтевшим лицом, первым делом глянул в красный угол. Долго крестился на яркие, со тщанием выбранные для двора иконы. Велел дьяку Мятлеву:
— Показывай!
Дьяк, кланяясь, называл печатников. Царь быстро оглядывал каждого темными, ничего не выражающими глазами.