Петр рассказывал:
— Книги все проданы. Барыш большой. Кузьма Мамонич как узнал, загорелся. Хочет свою печатню непременно наладить. Меня в тередорщики звал…
— А ты?
— Как же я тебя оставлю? Да и зачем к Мамоничам идти? Нет! Я так полагаю, Иван: надо нам пока у гетмана работать, а как скопим грошей, свое дело заводить.
— Да, да… А как с бумагой?
— Бумагу скоро доставят… Ты напрасно не слушаешь меня, Иван. Зависеть от сильных мира сего не сладко. Ведь убедился уже.
— То было в Москве! Гетман Ходкевич — добрый христианин.
— Христианин-то он добрый, да время такое…
— Какое?
— Невеселое. Вся Вильна об одном шумит: быть полной унии с Польшей. А будет уния, католики верх возьмут.
— Не верю в унию! А коли угроза нависла, православные князья не отступят, и нам с ними заодно быть следует.
— То верно… А знаешь, Иван, что про Курбского и про слуг его толкуют?… Ведь жалуются на них королю на сейме.
— Кто?
— Да ковельцы и шляхта. Князь Курбский думает, он у себя в ярославских поместьях живет. Ваньку Колымета урядником ковельским посадил, самовольно землю своим раздает, на соседей нападает, с мещан налоги берет. Вон у панов Красненских имение под Туличовым захватил. С пушками, гаковницами напал… А Ванька Колимет над евреями измывается. Вырыл в ковельском замке пруд, напустил туда пиявок, хватает жидов, сажает к пиявкам и, пока родня выкупа за них не принесет, морит…
Они приблизились к своей хате.
За столом и Федоров поделился с Петром новостями.
— Слышь, — сказал он, — приходил давеча отец этого хлопца-то, Гриня. Ну, того, что приглянулся мне резьбой своей… Спрашивал, много ли возьмем, чтобы выучить парня.
— Ты что ответил?
— Ответил, что никакой мне платы не нужно, а станем печатню расширять, и так на выучку возьму.
— Эх, Иван! Не по обычаю поступаешь! Мы не на Руси! Сколь раз повторять! Ученик должен платить мастеру или договор подписать, что отработает за выучку.
— А пошли бы вы со своими обычаями и договорами куда подальше! Из Гриня знатный резчик и печатник выйдет! Не моему Ваньке чета! Ты погляди, погляди, как паренек режет! Это в пятнадцать годов!
— Да закон…
— Грабительский у вас тут закон! Знать его не желаю!
Петр Тимофеев пожал плечами и умолк, замкнулся, а Федоров еще долго не мог успокоиться, ворчал, осуждая порядки цеховых ремесленников.
Так и спать легли, недовольные друг другом.
12 августа 1569 года знаменитый Люблинский сейм, тянувшийся с 10 января, закончился.
Польская знать и шляхта, поддержанная католической церковью и литовскими шляхтичами, добилась своей давней мечты.
Независимое Великое княжество литовское, чьи плодородные и малозаселенные южные земли властно тянули к себе польских землевладельцев, перестало существовать.
Вместо Польши и Литвы возникло единое государство — Речь Посполитая, с единым великим сеймом, одним сенатом и единой монетой.
Польша ликовала. Из уст в уста передавались слова, якобы сказанные королю Сигизмунду-Августу канцлером Иваном Тарло:
— Наконец-то! Это счастливейший день в жизни каждого из нас, ваше величество! Дольше медлить было нельзя. Ведь костел во имя всех святых редко имеет свинцовую крышу!
Король соизволил милостиво улыбнуться. Впрочем, говорили, что сам стареющий Сигизмунд-Август остался не очень доволен сеймом. Сенаторы не сложили с короля долг государству, отказались определить обеспечение его детей и принудили платить кварту, как простого землевладельца.
Сенат мало волновало самочувствие короля. Зато литовская знать воспрянула духом. Скрепя сердце присягая на верность Речи Посполитой, литовские чины рассчитывали теперь, что используют обиду обобранного поляками Сигизмунда-Августа и завоюют первенствующее положение в новом государстве. Эта надежда несколько смягчала горечь капитуляции, позволяла оправдать ее в собственных глазах.
— Покорностью королю мы упрочили свое положение! — сказал друзьям князь Константин Острожский. — Король наш друг. Пусть католики не радуются раньше времени. Прийдет час, и мы возьмем всю власть в королевстве!
Но не все магнаты Литвы думали так, как князь Острожский. Гетман Ходкевич, во всяком случае, думал иначе. Он понимал, что игра проиграна, и проиграна окончательно.
Глубокое уныние охватило старика. Он не остался на пиршество и охоту, устраиваемые в честь унии, распорядился закладывать лошадей, и уже 13 августа, на другой день после закрытия сейма, выехал из Люблина в родной Заблудов.