«Двое печатников мне не надобны, — откровенно сообщал Кузьма Мамонич. — А ты приезжай. Товарищ же твой пусть поищет денежных людей в других городах. Истинные верующие везде сыщутся. Я мог бы дать Федорову письма в Киев и во Львов, к тамошним купцам, с которыми веду дела…»
Прочитав это письмо, Иван Федоров сказал Петру:
— Ну что ж… Езжай в Вильну. Вижу ведь, не веришь ты, что еще кто-либо отзовется.
— Не верю, Иван, — опустив голову, признался Тимофеев.
И Петр Тимофеев уехал в Вильну. По той самой дороге, по которой недавно возвращался полный надежд и решимости всегда быть с Иваном Федоровым.
Обнялись.
Федоров смотрел, как удаляется телега с Петром Тимофеевым, сгорбившимся под холстиной, которой тот укрылся от начавшегося нудного дождичка, и чувствовал, как жжет глаза…
Вот и Петра сломили годы и неудачи.
Вот и опять ты один…
Оставшись в Заблудове, Ивам Федоров продолжал печатать начатый вместе с Петром Псалтырь с Часословцем.
С разрешения гетмана Ходкевича взял себе в помощь того самого Гриня, о котором говорил Тимофееву.
Младший сын в большой, едва сводящей концы с концами семье, светлоголовый Гринь переступал порог печатни с благоговением.
Видя, как отрок жадно слушает его рассказы, как на лету схватывает советы, Федоров радовался. Гринь был не только наделен даром искусно вырезать доски, он отличался и усидчивостью, прилежностью, как раз теми качествами, каких не хватало родному сыну Ивана Федорова.
— Что ж ты, Ваня? — не раз с грустью говорил Федоров сыну. — Неужто так не лежит сердце у тебя к искусству моему? Погляди на Гриня. Старателен, оттого и ладится у него все…
— То не по мне, — отвечал сын. — И не вижу я, чтоб прок тебе от книг был, отец. Одни мучения терпим, живем не как люди.
— Бога побойся! — восклицал Федоров. — Праведный путь никогда легок, не был!
И чем больше отдалялся от Ивана Федорова сын, тем ближе становился ему Гринь.
— Поедешь со мной? — спросил как-то Иван Федоров отрока.
— Поеду! — не задумываясь, ответил Гринь. — А вы возьмете?
Федоров провел рукой по русым волосам отрока.
— Поговорю с родными твоими…
Однако родня Гриня и слышать не хотела об отъезде отрока с Федоровым.
Федоров с трудом вырвал согласие отпустить молодого резчика к нему, когда откроется новая печатня.
Но он видел: отец Гриня согласился на это лишь потому, что не верит в успех Федорова.
Минули осень и зима. 23 марта 1570 года Иван Федоров закончил печатание Псалтыря с Часословцем.
И эта книга была издана им с невиданной красотой и тщательностью. На первом листе выделялся герб Ходкевичей, главы начинались с фигурных заставок, красные строки с изящных прописных букв.
Труд завершен достойно. Пора уезжать, а ехать некуда.
А между тем на иные письма, разосланные во все концы Речи Посполитой, ответа нет, на иные ответы пришли неутешительные.
В каждом письме сдержались одни и те же сожаления о бедственном положении прославленного друкаря, а затем шли сетования на трудные времена, на отсутствие средств, и под конец следовал отказ принять Федорова…
— Пропадем, пропадем! — испуганно твердил Федорову сын.
И без этих бабьих причитаний было тошно, и Федоров, не выдерживая, кричал на Ванятку, стучал по столу кулаком. Оба тяготились теперь друг другом.
В эти горькие дни Федорова позвал гетман.
Ходкевич, верно, сильно сдал за минувшее время. Он сделался еще более рыхлым, вялым, глаза гетмана слезились.
При одном взгляде на Ходкевича надежда, что гетман передумал и сохранит печатню, — слабая, но все-таки надежда! — оставила Федорова.
Он недоумевал, зачем же позван, и был поражен, услышав предложение Ходкевича записать на его имя одну из волынских деревень.
— Ничего иного сделать для тебя больше не могу, — сказал Ходкевич, — а отпускать тебя без вознаграждения негоже… Славен труд твой, Иван. Годы твои клонятся к закату. Владей же Спасовом, как истый шляхтич.
Гетман поднял глаза. Федоров спохватился, отвесил поклон.
— Благодарю, пан гетман… Но без трудов жить не думал еще… Книги оставить? А кто же печатать их станет?
— Не время сейчас для книг! — уже слегка раздраженно возразил Ходкевич. — И средств ты не имеешь! Будь доволен тем, что сделал.
Федоров пребывал в смятении.
— Много благодарен, пан гетман… Много благодарен… Я ценю вашу доброту Но как же книги? Вера? Дозвольте мне подумать, пан гетман… До завтра…