Милый мне читатель, ты сейчас здесь. - Брось трубку! - это я ему, представим, говорю. - Но не бросает, упрямый кусок камня. Буду умирать! - весь его мне ответ. - Я самодостаточный персонаж, я буду жить! Сам! Как захочу! И умру, как хочешь, точно также.
*** Волчище дышал, и делал он это грузно, тяжко; невыносимо много он сотворил за короткий промежуток времени, и воздуха не хватало в его широченных легких. Теперь план Сатурна погрузился в Вечную темноту, а Солнце навсегда было им поглощено и запущено в невероятную даль, за рамки всех возможных представлений и образов. Но Солнечная система была крепкой, и держалась подозрительно стойко. Была она похожа на неприступную крепость, которую ни обойти, ни победить. Лишь до основания разрушить, взять все, что тебе не причиталось – силой. – До основания... – повторил внутри себя Темнов. – Все будет снесено апрельским ветром, сожжено июльским солнцем, а, Петр Иванович? Но Петр Иванович был занят: по кирпичу планета Земля разваливалась, тяжело и медленно, но верно под воду уходили прибрежные города, взрывались как один вулканы и поднимались многометровые волны, а люди, перепугавшись, крестились и молились о том, чего и сами были не в силах понять. Чем шире разрушения на Сатурне – тем пуще их отголоски тут, дома. Иван рассуждал, не жаль ли ему весь белый свет, и свой, и чужой, но, пустив кровь Заре и коронуя Нового короля Сатурна, принца Заката, было уже поздно. Уже сейчас подписываются законы, пакты и декларации об смятении всего, что можно смести. Царство тьмы сгущало свои силы, собираясь войной на все, что оно чувствовало своими всепоглощающими черными ноздрями. Пахло смертью. Однако же, Вселенная молча наблюдала за событиями, она задумчиво бродила из стороны в сторону, советуясь со своими придворными-звездами, чьи размеры были в тысячи и тысячи раз больше всем знакомой звезды, родной, и уже как целый час мертвой. – Друг мой, ты убил Солнце, – вдруг сказал Ва'аш. – Теперь проведай Птиц. – Птиц? Зачем мне птицы? *** – Эй, черной тенью идущий мимо Эй! Не от мира сего! убирайся, Проваливай прочь, это наши Жестокие Земли, – сказали Волку на ухо Беспечные Птицы. Откуда ты здесь, замерший, несчастный? – На него они смотрят простой категорией, – Почему ты молчишь? Ты все время молчишь... Но лишь пастью щелкать умеешь, И от слез твоих рвется Луна. Исчезают мотивы, смыслы, порывы – И наш город Великих Иллюзий. Мы все становимся Блеклым Ничем В песне длинной Волчьей твоей, Кровожадный убийца! И руки, и пальцы твои, твои стертые Лапы от преодоления вторых Космических скоростей – они уже Собственный вальс танцуют последний (И ему их вовсе не жаль) Почему они все в черных красках? От тебя ужасен след на снегу, и Сколько ты живешь? По душе Твоей тебе мы готовы дать Вечность И в жилах твоих Течет изувеченная холодом, По-черному яркая кровь. Проваливай, волчище Темнов. В твоих завываниях не нуждаемся Мы. Избавь нас от темных, свирепых туч, Избавь от твоих праотцов. Но Темнов, вкусив однажды уже Птичьей жизни, не моргнул, Не дрогнул. Все было кончено. Все случилось быстро. *** – Знаете, что самое ужасное в этом мире? – спросил Темнов у Петра Ивановича, резко проснувшись от болевого шока, что заставил продрать глаза во что бы то ни стало. Рана затянулась, но внутри все еще пылал невероятный пожар, стирающий все границы дозволенного. – О, друг мой, и что же это такое? Когда твои стихосложения не слышит космос и кольца Сатурна больше не сдаются в аренду? – Нет, совсем нет, – и Темнов закрыл глаза, стиснув зубы от беспощадной боли. – Самое ужасное, это когда тебе совершенно некому рассказать, что внутри тебя живет существо с Сатурна, которое сожалеет, что ледяные диски больше не сдаются в аренду, и о том, как оно кровожадно стало, порвавшись однажды от дикого одиночества. Черт возьми, вы и впрямь сдаете друг другу в аренду ледяные диски? – Ну да, сдаем, – рассмеялся Петр Иванович. – А что еще с ними делать? Я был постоянным их клиентом, я жил душой и пел телом, всем на этих дисках я был, мне там нравилось, там я завел семью, пустил корни, но, – и Петр, будто проглотив очень острый комок, запнулся, и не сказал ни слова больше о том, что случилось. – Не продолжай. Я понимаю. Оставим это секретом. Пусть читающий сам представит, как случилась эта трагедия. Пусть представит свое собственное горе, самое сокровенное, и поймет нас с тобой без всяких слов и букв. – Если по-честному, – начал было почерневший Петр Иванович, – ты очень часто говоришь и мыслишь так, что и неясно до конца, что ты имеешь виду. – Врешь. Нормально я говорю. – Тогда скажи это ей, – и телефон, что напугал Ивана в прошлый раз, снова зазвонил. – Давай, я знаю, это невыносимо. – Нет-нет-нет-нет... – Иван закрыл лицо руками, упав на пол. – Ты должен жить лишь потому, что должен! – И голос в телефонной трубке из знакомого и родного превращается в чужой, жестокий. Казалось, говорила сама Жизнь, явно уставшая от однотипного повторения одного и того же. – Что неясного в этом? Ради чего-то ты родился, ради чего-то в тебя вдохнули жизнь, и будь добр распоряжаться ею – точно также – бережно и целеустремленно! Ты единственный, кто никуда не идёт и плачется, что некуда. Единственный, кто засел в окопе и ведёт оттуда войну против «больного» мира. Может, это ты болен, Иван? И болен при этом – неизлечимо? О, эгоист ты последний, это бы многое в твоем поведении объяснило! А не эти твои позывы и выпады, от которых мне и всем остальным – невозможно тошно! Сколько можно? Тебе не надоело? Раз за разом, день за днем ты только и делаешь, что поешь да пишешь; и поешь о том, как тебе плохо. Так вот что я тебе скажу: хватит. Либо собирайся окончательно, либо прекращай вовсе. Už tě nemiluji, – были страшные слова на чешском. – Я устала. Это было ошибкой, которая нас двоих закопала. Но я вышла. А почему ты все ещё там, глубоко зарыт, не понимаю. Все выходят из пикирования. Все. Абсолютно все. Кроме тебя. Кроме тебя, бестолочи. Поэтому разбейся, и все кончится. И ты только рад будешь, идиот. Ты – идиот, в отношении жизни. Ты в ней ничего не понимаешь! Прощай. Пусть с тобой будет твоя тоска и твое отчаяние, весь твой бордель одиночества, который ты себе здесь сам и собрал. У тебя ничего и нет, кроме листов, исписанных черт пойми чем. И хватит ходить под моими окнами. Я к тебе безразлична. Темнов молчал, лежа на полу и смотря в окно. Была зима, и метель разыгралась ни на шутку, выла, как не воют волки. Он не поворачивается, не отводит взгляда, а повернуться хочется, но что-то не дает ему, да и повернуться было не к кому: было в комнате пусто. Кровать идеально застелена, а стол чист, но заставлен тот двумя стопками исписанной бумаги. В них мир сотрясался, был никчемен перед великой силой, что взялась из Ниоткуда и шла в Никуда. – Как они похожи на нас, – сказал Петр Иванович, прочитав кое-что из написанного. – Удивительное сходство! Темнов встал, и остановился перед зеркалом в ванной. Он долго в него смотрелся: глаза, наполненные Болью Мира, а волосы, непокорные, никому не сдающиеся, походили на Джима Моррисона. Опустив голову, и, очнувшись в странной ярости, он разбил зеркало и выдрал из него стекло. – Может, потому что это мы и есть? – и Темнов провел острием по руке. *** Он сердце украл у Луны И никогда его не вернет. Он спрячет его под подушкой И там же, наверно, убьет. – И тот, идущий маршем, – цитировал Волчище Неизвестного, – Кто стремится в Великое Никуда Тот, чьи руки разбиты, тот, кто От отчаяния пылающим сердцем Устроит погромы, выпьет Океан Отчуждения до дна Тот, кто Метелью Одиночества Укроется плотно, тот, кто смелый в Необетованную темноту Сунется бездумно Тот, кто умрёт, очнётся Проснётся ещё раз. Я не хочу вашим быть Палачом, милые жители Сатурна! Мне нужен мир. Мне нужен Он...