оспожа совсем не умеет целоваться? – Да нет же, – отмахнулся Темнов, хотя, это и было правдой, – в другом все дело. Кажется, я её люблю. – Ну и в чем проблема? – Я убил её, – отвернулся Темнов. – И делать этого вовсе не хотел, как и всего, что успел до этого. Как же мне теперь быть без Луны, скажи мне? – Ну, – и Петр Иванович почесал затылок, – Лун на свете много, да и времени у нас с тобой еще, пожалуй, достаточно, чтобы вширь и вдоль полюбить кого-нибудь еще. Я чувствую, как Гончие идут за нами, и с рук оно нам не сойдет, ой как не сойдет... – Это еще кто такие? – Сознаешь ли, – зашагал Петр Иванович по комнате, наворачивая круги вокруг Темнова и тыча периодически в него своей дешевой тростью, которую он откуда-то украл, как и все, что на нем было, – есть такие вещи в нашем мире, которые просто так не могут происходить бесследно. Обязательно кто-то и где-то отреагирует, это закон природы, никем и ничем не рушимый, и даже нам с тобой оно не подвластно. Нам! Нам! Самым ненужным, и оттого очень сильным, свободным. Даже мы не в силах срезать с себя петлю, которую мы натянули с рождения, даже не догадываясь об этом. Нас с тобой линчуют, ведь мы, заметь, преступники! Да. Именно так. Ты же сам понимаешь, что тот, кого загоняют в угол, либо погибает, либо делает так, чтобы вместе с ним погибли все. Мы – второй вариант. Иван свернулся калачом, после уткнулся лбом в пол и замер. Внутри что-то закипало, восходило, как восходит ныне мертвое Солнце, но Земля еще помнила свет, который до нее дошел, и было от этого еще совсем везде светло. Однако, всё, что завелось новой силой после затяжной зимы, тут же отошло, как только планету накрыло черной пеленой, и теперь навсегда. Люди ликовали, приняв это за затмение. Жил Темнов на восьмом этаже многоквартирного дома, и был похож на гвоздь, который никто и никогда никуда не вобьет – банально некуда, ведь все, что можно закрепить, закреплено и без него. И валялся он лишним винтиком в далеком ящике, о котором забыть проще простого. И деть его тоже, пожалуй, некуда. Ни соседу он ни нужен, ни тебе. Просто есть и хоть ты захлебнись волной сопротивления такому раскладу – лежишь ты пылью, бесконечным пространством кучи разнообразных букв, которые можно было вертеть, как тебе хотелось. ˙ʁɔqmǝнɐɯɔо oıqvıqu и ˙qvıqu ;ɥsɐpu&ıqɯ ˙ʁɔɯǝʁнǝwоu ǝн иɯɔонmʎɔ ʚ оɹоɯє ɯо оɹǝҺин он ‘оɹоɯɔvоɯ ɐʚqv qmиɓǝƍоu оɯҺ ‘оʞqvоɯɔ хи иmиuɐн ‘иwɐʚʞʎƍ иwиɯє ɔ ıqɯ qɔиƍǝ qɯох. Темнов чем-то был похож на алфавит, который перевернули. Прочесть его возможно, но лишь в том случае, если ты способен отказаться от всего, что тебя до этого окружало и... На самом деле, пора было уже идти дальше. Да! Дальше. Иван поднялся и, сам себе неясно, облокотился об кровать, наблюдая, как в окне все меркнет, тает. – Да, я понимаю тебя, – сказал Петр Иванович, встав перед окном. – Дело трудное и неблагодарное – жить. Я тоже терплю. И тоже мне хочется перегрызть эту стальную цепь, под названием Жизнь, и нестись куда-нибудь туда, в Пустоту, зовущую по ночам, и теребящей днем, который ты, вместе со мной, восемь минут назад уничтожил навсегда. – Ну и к черту, – Темнов выбил локтем окно. – Может, я птица, и никогда этого не знал? И, пусть крыльев у него не было, все же данную теорию им не терпелось проверить. Что может быть лучше – избавляться от таких отягощающих вещей, от всех обязательств на свете, и, в конце концов, вкусить тот неизвестный никому из живых вкус. Ступить на путь Большой Пустоты. Глава 6. «В омут мордой» Все настолько ужасно, что пришлось пробуждать Сверхпса из своего вечной дремы. И давно ведь не дрался этот старый на привязи бездельник. *** Было лето. Жаркое, невыносимое время, когда заняться особенно нечем, и более того – абсолютно ничего не попадалось под руку, чего-нибудь стоящего, настоящего. Он и не искал. Темнов, пережив четвертую попытку прорыва, сидел на крыше. За день она была разогрета, как сковорода, но с каждым часом ближе к полуночи она остывала. Иван, в конце концов, просто лег, и рассматривал появляющиеся звезды, одну за другой. Большая медведица (а это, пожалуй было, единственное созвездие, которое он знал) смотрела на него своими большими глазами и говорила медведице поменьше, что вещи, которые должны произойти – произойдут. Воля Волчищи была велика, наравне с самой всемогущей силой, что существовала во Вселенной, хотя, ставлю собственный литр крови, это всего лишь неуместный синоним. Ведь она и есть Судьба, всезагребущая, жестокая, печальная для всех и каждого. Кроме него. Он вцепился мёртвой хваткой в её бессмертное горло и вкусил той бессмертной силы, которой наделены человеческие боги. Но он ею плевался, выхлебал, как не в себя, весь Млечный Путь, чтобы забыть ко всей Бездне это ужасное послевкусие – зов в Большую Пустоту, что теперь никогда не отпустит. К слову, нет теперь Млечного Пути. – Я убил Луну, и что ж Теперь мне делать? Не видать мне волчат, Какая беда! – Узнав, что у Волчищи Родились дети, тысячи И тысячи этих маленьких чёрных туч Полагаю, сама бы, наверно, Вселенная подписала для тебя Ипотеку, от жалости. – Чтоб жить мне в долг От чьей-то жалости? Мордой лучше в омут! И Темнов гордой поступью зашагал по крыше, в обличье чёрной волчьей тени. Он сел, и завыл на весь свой город, не зная, куда деться в очередной раз. Теперь, чтобы оказаться в таком виде, достаточно было его желания, и сила его росла, питаемая от неимоверной боли, что таилась где-то внутри. Не было ему, даже тут, на крыше, места под мёртвым солнцем. Чуял сам себя он отрезанным напрочь наблюдателем, что не в силах заговорить с окружающими. Тут на крыше оказалась собака, самая простая дворняга. Она подошла к Темнову и села рядом с ним, не смущаясь, что он был в два раза крупнее, и, как странно, она его совсем не боялась. – Пахнешь псиной, – сказала она. – Но ты неправильная псина. Кто ты? – Иван Иванович, – ответил Волчище. – И это моя крыша, между прочим. – Оно и видно, – и собака втянула своеобразный запах, что оставался всюду, где был Темнов. – Эй-эй-эй, я не настолько зверь, чтобы заниматься таким! – горячо недоумевал Иван. – А про что ты подумал? Я про то, что здесь пахнет смертью да безнадёгой, – смеялась собака. – Какое умное создание, – вдруг сказал Пётр Иванович, – поразительно! – Да, забавная. – Ты это с кем? – и собака ни на шутку смутилась. *** Они сидели все там же, проболтав ни о чем весь день. Близился очередной закат, но этот был особенным, последним. – Всякий ведь может Через строчку писать И думать о том же С все той же печалью, – Говорила она. – Чем других ты печальнее Случись чего хуже? А... – Протянула собака, – Дом твой сгорел, и вся семья Умерла! Я тебя понимаю. (Он нос прячет в лапы) Нет больше дома, И смысла твое сердце Теперь лишено? Ты свободен, Мой уличный брат Уж цена за неё дорога От оков, – сказал мне Пëс в чёрно-белых тонах, – Ты Смерти больше не нужен И в деяниях своих волен безумно. Нам на Улице суждено умереть И так оно будет. Мы песни поем, И на Луну теперь воем. Давит, однако, Бездомность. Тишина. Одиночество. Ты, – улыбается он, – приходи. И для тебя у нас место найдется В «Обществе Бездомных Собак» Мне бы так не хотелось Что б ты на Качелях Безразличия Слишком долго качался Да умер, И умер тихонько. – Ну и что же мне делать? Я четыре раза умер, и убил Луну, свою возлюбленную. Я повесил Солнце, и перепел Ветер, кровь пустил Заре, а потом короновал Закат. Я страшный человек, Собака. Солнце медленно садилось, и светило оно лишь потому, что оставался в нем мнимый запас прочности, что с каждой секундой был меньше и меньше. Было красиво, и оттого печально. Солнце будто бы улыбалось, но в последний раз и сразу всему городу одновременно. – Ну, ты можешь уйти со мной, – предложила собака. – Наши угодья – целый Дурацкий город N, и места в нем даже слишком много для всех нас. Темнов отказался, грустно спрятав нос в свои чёрные лапы. Ему выть – выть только по-волчьи, и собак он всех распугает. Даже среди похожих себе нет ему места, и убил он всех непохожих. Был он по-настоящему сам по себе, безгранично одинок и свободен, уж Собака была в этом права. *** – Свобода... – рассуждал Темнов, Волчьей тенью гуляя по городу. – И нужна она мне? Лишь слово, что не чуешь Ноздрями! И к чему мне ваше Вами лишь любимое Светлое мироздание... – Мы ещё можем все исправить, – Ва'аш его утешал. – Мы вернем Жизнь всему, где её отняли, и Сами уйдём навсегда. – Ну уж нет. Мое сердце дважды Разбито, и в третий раз Случиться этому Я никому не дам. Лучше умру, Умру я сам! – О, дурак, тебя убьёт лишь Век-Волкодав. Ты ведь помнишь Про Гончих, Иван? – Да забудешь про них, – Поежился Темнов, махнув рукой. – С ними Драться – что Драться с собою – Всегда проиграешь. Вокруг было темно, ведь ни Луны ни фонарей нет, и никогда больше не будет. Это был последний день, последний закат, и теперь будет вечная тьма, которую ни один свет не разбавит. Темнов рассуждал прямо: поступью твёрдой идти до конца, иль безоглядно бежать, и умирать, умирать, умирать, боясь попасть в пасть Волкодава? Волчище добрался до гор, и залез так высоко, как ему лапы никогда бы не позволили раньше. Весь мир был перед ним, и на его защиту уже несся Он – Черной Госпожи личный Сверхпес. А Звезды шептались, боялись, ведь знали: и они погибнут от рук Атланта Веков. Заплакали разом все мира Галактики, рыдали Скопления, убивались Чёрные дыры, но, кроме, пожалуй, одной. Она обратилась к Темнову, смотря на него глазами, полные сострадания и, вместе с эти