вкусие – зов в Большую Пустоту, что теперь никогда не отпустит. К слову, нет теперь Млечного Пути. – Я убил Луну, и что ж Теперь мне делать? Не видать мне волчат, Какая беда! – Узнав, что у Волчищи Родились дети, тысячи И тысячи этих маленьких чёрных туч Полагаю, сама бы, наверно, Вселенная подписала для тебя Ипотеку, от жалости. – Чтоб жить мне в долг От чьей-то жалости? Мордой лучше в омут! И Темнов гордой поступью зашагал по крыше, в обличье чёрной волчьей тени. Он сел, и завыл на весь свой город, не зная, куда деться в очередной раз. Теперь, чтобы оказаться в таком виде, достаточно было его желания, и сила его росла, питаемая от неимоверной боли, что таилась где-то внутри. Не было ему, даже тут, на крыше, места под мёртвым солнцем. Чуял сам себя он отрезанным напрочь наблюдателем, что не в силах заговорить с окружающими. Тут на крыше оказалась собака, самая простая дворняга. Она подошла к Темнову и села рядом с ним, не смущаясь, что он был в два раза крупнее, и, как странно, она его совсем не боялась. – Пахнешь псиной, – сказала она. – Но ты неправильная псина. Кто ты? – Иван Иванович, – ответил Волчище. – И это моя крыша, между прочим. – Оно и видно, – и собака втянула своеобразный запах, что оставался всюду, где был Темнов. – Эй-эй-эй, я не настолько зверь, чтобы заниматься таким! – горячо недоумевал Иван. – А про что ты подумал? Я про то, что здесь пахнет смертью да безнадёгой, – смеялась собака. – Какое умное создание, – вдруг сказал Пётр Иванович, – поразительно! – Да, забавная. – Ты это с кем? – и собака ни на шутку смутилась. *** Они сидели все там же, проболтав ни о чем весь день. Близился очередной закат, но этот был особенным, последним. – Всякий ведь может Через строчку писать И думать о том же С все той же печалью, – Говорила она. – Чем других ты печальнее Случись чего хуже? А... – Протянула собака, – Дом твой сгорел, и вся семья Умерла! Я тебя понимаю. (Он нос прячет в лапы) Нет больше дома, И смысла твое сердце Теперь лишено? Ты свободен, Мой уличный брат Уж цена за неё дорога От оков, – сказал мне Пëс в чёрно-белых тонах, – Ты Смерти больше не нужен И в деяниях своих волен безумно. Нам на Улице суждено умереть И так оно будет. Мы песни поем, И на Луну теперь воем. Давит, однако, Бездомность. Тишина. Одиночество. Ты, – улыбается он, – приходи. И для тебя у нас место найдется В «Обществе Бездомных Собак» Мне бы так не хотелось Что б ты на Качелях Безразличия Слишком долго качался Да умер, И умер тихонько. – Ну и что же мне делать? Я четыре раза умер, и убил Луну, свою возлюбленную. Я повесил Солнце, и перепел Ветер, кровь пустил Заре, а потом короновал Закат. Я страшный человек, Собака. Солнце медленно садилось, и светило оно лишь потому, что оставался в нем мнимый запас прочности, что с каждой секундой был меньше и меньше. Было красиво, и оттого печально. Солнце будто бы улыбалось, но в последний раз и сразу всему городу одновременно. – Ну, ты можешь уйти со мной, – предложила собака. – Наши угодья – целый Дурацкий город N, и места в нем даже слишком много для всех нас. Темнов отказался, грустно спрятав нос в свои чёрные лапы. Ему выть – выть только по-волчьи, и собак он всех распугает. Даже среди похожих себе нет ему места, и убил он всех непохожих. Был он по-настоящему сам по себе, безгранично одинок и свободен, уж Собака была в этом права. *** – Свобода... – рассуждал Темнов, Волчьей тенью гуляя по городу. – И нужна она мне? Лишь слово, что не чуешь Ноздрями! И к чему мне ваше Вами лишь любимое Светлое мироздание... – Мы ещё можем все исправить, – Ва'аш его утешал. – Мы вернем Жизнь всему, где её отняли, и Сами уйдём навсегда. – Ну уж нет. Мое сердце дважды Разбито, и в третий раз Случиться этому Я никому не дам. Лучше умру, Умру я сам! – О, дурак, тебя убьёт лишь Век-Волкодав. Ты ведь помнишь Про Гончих, Иван? – Да забудешь про них, – Поежился Темнов, махнув рукой. – С ними Драться – что Драться с собою – Всегда проиграешь. Вокруг было темно, ведь ни Луны ни фонарей нет, и никогда больше не будет. Это был последний день, последний закат, и теперь будет вечная тьма, которую ни один свет не разбавит. Темнов рассуждал прямо: поступью твёрдой идти до конца, иль безоглядно бежать, и умирать, умирать, умирать, боясь попасть в пасть Волкодава? Волчище добрался до гор, и залез так высоко, как ему лапы никогда бы не позволили раньше. Весь мир был перед ним, и на его защиту уже несся Он – Черной Госпожи личный Сверхпес. А Звезды шептались, боялись, ведь знали: и они погибнут от рук Атланта Веков. Заплакали разом все мира Галактики, рыдали Скопления, убивались Чёрные дыры, но, кроме, пожалуй, одной. Она обратилась к Темнову, смотря на него глазами, полные сострадания и, вместе с этим, какого-то странного умиления. – О, как дерзко ты смотришь Наверх, ему не понравилось... Он страж разноцветного Пространства, и той черной Краской, что идешь ты повсюду Тем Отчаянья запахом сильным Привлекаешь ты своих убийц, и его В том числе. На тебя спустят Собак, а потом разорвут Сказав лишь однажды: Проваливай! Уходи, Волчище Темнов. И поступят с Тобой так, Как поступили Со мной. Темнов разозлился. Как это – его запугать, как это – порваться и исчезнуть? Загнанный в угол он – свирепый; ещё страшнее, чем есть в истинном своем настроении. Забилось тут же его красное сердце своим красным пожаром; и песнь волчья чёрной рекой полилась по белому свету, самому прекрасному из уничтоженных им ныне миров. – Пусть придут сюда, на Землю, – сказал Пожиратель Мира, – и заявят, прочтут мне мой же приговор, о том, что я – изгнан. Я буду их ждать. Глава 7. «Черный океан» Волкодав порвал пространство на лоскуты и был Здесь. В уши билось сердце, и в каждом его ударе слышалась жестокая поступь Сверхпса, идущего грозными шагами вперед, впитываясь в эти буквы, переплетаясь между предложениями и абзацами. Он был невероятен во всех смыслах этого слова; и самое крупное скопление звезд, что могло здесь существовать, было ему словно слеза, стремительно несущаяся по щеке. Лапы его – лапищи, давящие душу в труху, лишь будь на Вас его Черное пятно. С Темновым явно решили пошутить, ведь был он, как с пеленок – весь, как это самое Черное пятно, и лишь хвост, незадачливый, вечно игривый – в белоснежную окрашен пустыню арктических льдов. Атлант не имел образа, но был сразу Всем и Ничем одновременно, был всесилен стать Кем и Чем угодно. Темнов, покончив с собой в пятый раз, сердцем учуял Фазу Большой Пустоты, неведомое доселе никому и ему место. В нем ничего не было, и стало быть, это рай, не обетованное место, полное забвения и спокойствия. Но оказаться там – дано не всем, и даже те, кто заслуживает – отправляется обратно. Пустота была очень избирательна и честна сама с собою. Иван Иванович, став Пожирателем Мира, облокотился об гору, чью вершину он недавно задел своим присутствием. Как выражалась Собака, словно настоящий пес Темнов метил всюду, где был сам. Его данная мысль смешила и раздражала одновременно, но, пожалуй, было это чистой правдой, и такой ею останется, как ты ни крути. – Теперь Атлант пробрался в мир, я чувствую его, – сказал Иван, смотря на ночное небо, что стремительно пожиралось Черною дырой. Звезды, одна за одной, невероятно растягивались, превращались в длинную и яркую паутину какого-нибудь космического паука, могучего и бесконечно сильного. Атлант возник из Ниоткуда и схватил Чёрную дыру за горло своими могучими руками: слишком дорого стоит этот мир и слишком заманчиво порвать его на молочные лоскуты на чёрном фоне космической безнадёги. – Он идет за мной по следу, который я, вероятно, оставляю. Я и впрямь настолько излучаю отчаяние, настолько пронизан с головы до ног дуновением Ветра Пустоты, Пётр Иванович? – Наверно, – и он смотрел, как Атлант в жестокой схватке сразился с Матерью Млечного Пути. Две абсолютно всемогущей силы не могли перебороть друг друга. Они бросались звёздами, опрокидывали галактики и растаптывали Рукав Ориона, а Вселенная рыдала – она не в состоянии была примирить два своих создания. И именно поэтому ее сердце будет уничтожено, а вместе с ним и все, что способно услышать его сокрушительные удары. Фазу Большой пустоты было невозможно обратить вспять. Процессы, вызванные Темновым и Петром, стали слишком неконтролируемыми, слишком разрушительными по всей своей природе. Пожиратель Мира заключил с Черной дырой незамысловатую сделку: он отдает ей все свои сигареты, (и те были ужасно дешевые, самые нищие и самые противные), а она какое-то время сдержит Волкодава, и даст Темнову несколько мгновений – надышаться перед Смертью. Рядом с ним сидела Собака и Петр Иванович, тихонько находящийся в громком ужасе. — Вы не понимаете, — улыбаясь сказал Темнов. — Она прекрасно адаптируется к невзгодам, и лишь вид её, будто бы она умирает — великолепно обманчив. Она, словно змея, сбросит свою кожу и станет вновь молодой и сильной, как это было несколько миллионов лет назад. И трое, изумленные, убитые и ничтожные перед Смертью воплоти, наблюдали, как звездами разрушенно-разукрашенный небосклон медленно, очаровательно-медленно умирал, сворачиваясь в три погибели, закручиваясь и переворачиваясь, обрел новую, неизученную форму самого себя — Фазу Большой Пустоты. Но Черная дыра проигрывала Волкодаву. Последний её вдох дался ей с Великой Улыбкой, и она беспечно взглянула Ивану в глаза. — И все же, кажется, — Темнов уже не держался со смеху, —