- Во Твери ежели, у того купчины, у Микиты Гюрятича, по заёмной грамоте прошать? - нерешительно предложил он.
Борис, коего вновь начал мучить приступ кашля, молча затряс головой, продышавшись, отверг:
- Брали уже! И у ростовчан брали, и у новгородского гостя, Герасима Нездинича, займовали… Почитай, селетошний хлеб весь на корню продан!
- Разве скота посбавить? - предложил ключник.
Князь отчаянно махнул рукой. В прежние годы, ещё при Михайле, когда ему довелось наместничать во Пскове, было много легче. Оттоле и серебро шло, и товар. А теперь московиты зажали совсем! Кабы не тверские гости, то и продать хлеб, лен или говядину и немочно было! Соболя, что когда-то обильно водился по Дубне и Яхроме, княжеские добытчики, почитай, выбили совсем, бобра тоже поменело. Дорогих шкур, что шли в Новгород в обмен на серебро, нынче стало негде и доставать. Многоразличные ездоки из Москвы и в Москву, наглые, требующие даром кормов и постоя, до того разорили припутные деревни, что народ начал подаваться кто в тверские, а кто в московские пределы. А выход ордынский давай за всех, и за убеглых тоже, не сбавят! Князь притянул к себе вощаницы и невидяще уставил в них свой потухающий взор. Была молодость, сила, надежды великие, честолюбие паче меры… А ныне вон засаленные полы, драные рукава в заплатах - и это княжеские обиходные порты! Не на чёрный двор - к боярам в них выходит! Едина бархатная ферязь с серебряными пуговицами хранится как зеница ока, в ней он и нынче поедет в Орду. А подарки: хану, вельможам, слугам вельмож, нукерам, писцам, придверникам… Откуда их взять? Кого упросить, пред кем пасть на колени? Мужиков обложить лишнею данью, дак и вовсе разбегутся все! Боярам уже стыдно и в очи поглядеть. В Орду едут с ним на свой кошт, от князя когда полть мяса перепадёт, а уж серебра…
- Дай кошель! - потребовал князь хрипло. Ключник высыпал на стол жалкую горку тяжких - безмерно тяжких, с кровавыми трудами добытых! - гривен-новогородок. «Хоть по дорогам обозы разбивай!» - в отчаянии думал князь. Молодцы обтерхались все, ни одеть, ни оборужить путём. Приходит расставаться с дедовой дорогою бронью и саблю ту, аварскую, в подарок везти (мало будто у ордынцев своих сабель!). Материны колты и жемчуг… Стыдновато вроде… А! Кожу сымают, дак зипуна не жалей! Просил у Ивана Данилыча, намекал: дозволь, мол, послать своих молодцов с московитами Торжок пограбить, хоша б зипунов добыли… Не дал. Кланялся и великой княгине тверской, Анне, ради мужа покойного могла бы чем и пособить! Не может, у самой руки связаны. Сын-от старшой на Пскове сидит! А и он, Борис, виноват! В те-то поры не поддержали Михайлу Ярославича перед ханом, вси откачнули от него, спрятались, поддались Даниловичам! И он тоже не возмог, да и не похотел… Нет, один конец: доставать последнее бережёное добро и со всем, со всема в Орду, к хану на суд, на расправу… Выход, бают, не в срок даю! Дак выход тот даю преже великому князю, он и держит у себя излиха, а не скажи! Да князь я или нет?! И мы от великого Всеволода! И нас не замай! Нас посбить с уделов, а там и сам-от не усидит! Мор ли, что, али какой дурной родит, в семье ить не без урода, и тогда: где князи русстии? Кто возможет? А уже и нету! И никто не возможет! Как на Волыни створилось: побил Данил Романыч бояр да князей, сел сам королём, на столе, а после, глядишь, при внуках-правнуках, и обветшало-исшаяло и нетути никого. Ляхи да Литва всё под себя и забрали! Так-то! Он разгорячился, выпрямил стан, смешновато вздёрнул бородкой, не видя себя со стороны, не ведая, что смешон и жалок в своём латаном-перелатаном платье, с этою худой морщинистой шеей и старческой дрожью рук. «Ужо! - пообещал он мысленно. - Нынче доложу хану, всё доложу! Паду в ноги, пущай уймёт князя Ивана, пущай…»
- Эй, Онтипа! Как думашь, уймёт хан Данилыча? - вопросил он. Ключник пожал широкими плечами, взъерошил бороду, начал чесать за ухом, отводя глаза.
- Кубыть и склонит слух, дак тово… даров маловато! В Орде ить без приноса никуда и не сунесси!
Князь перевёл глаза вкось, во взгляде ключника поймал невольное отражение своё - жалость, смешанную с небрежением - и поник головой. Надо ехать в Орду! А там - что Бог даст… Есть же правда хотя в небесах, у Вышнего!
Глава 35
Иван Данилыч, прибывши в Сарай, узнал, что князь Борис Дмитровский уже четвёртый день как прибыл и ходит по домам вельмож ордынских. Он недовольно поморщился: хожденье дмитровского князя грозило лишними расходами. Нать было попридержать дорогою! «Эк, не хватились вовремя!» - подумал Иван и отправился к беглербегу. Тот, получив московский принос, встретил Калиту как старого друга. За чашею хмельного кумыса, покачивая головой и щуря в улыбке непроницаемые глаза, попенял:
- Ай, ай, князь! Нехорошо! Бают, дань держишь у себя!
- Это кто ж, не предатель ли ханский, не князь ли Борис налгал? - Иван искоса бросил острый взгляд и продолжал с нажимом: - А ведомо кесарю Узбеку, яко сей служил Михайле Тверскому по Плескову и ныне сносится со плесковичи, со князем Александром Михалычем, а вкупе и со князем Гедимином, мысля град Смоленский под Литву склонить и тем нашему кесарю великую обиду учинить, а ханской казне умаление?
Беглербег застыл, загадочно и недвижно вперив взгляд в лицо Калиты. Потом быстро поставил чашу, склонился вперёд, свистящим шёпотом требовательно вопросил:
- Докажешь?
Иван отклонился, спокойно, допив кумыс, отёр усы. Медленно извлёк кожаный кошель, медленно развернул грамоту, старую, удостоверяющую одну лишь службу Бориса во Пскове. Дал прочесть неслышно подсевшему к ним толмачу. Потом извлёк вторую - невинное с виду письмо в Дмитров из-за рубежа, перехваченное на Волоке, - подал и его, и, наконец, как главную свою козырную биту - послание Гедимина в Смоленск, попавшее в руки брянского князя и проданное Калите, где был неосторожно упомянут и князь дмитровский, неясно, правда, по какому делу, но… После двух предыдущих грамот… чтущий да разумеет! Ежели к тому подсказать и досказать, уповая на вечную подозрительность Узбека…
- А что выход задерживал еговый, то пустое! Недодавал, дак и приходило неволею задерживать! Эдак он и половину выхода привозить учнёт, а я из своих плати? Тоже ить серебро не из земли рою!
Беглербег думал, щурясь и всё не отрывая глаз от грамоты, потом довольно раскатился мелким дробным смешком:
- Умён ты, князь! Ох умён! - Вопросил лукаво: - Может, и поверит тебе хан! А?
Иван чуть заметно пожал плечами:
- Не поверит - потеряет Смоленск! - Взглянул прямо и простодушно, как только он и умел. Беглербег кончил хохотать, покачал головой, задумался. Иван осторожно поставил на ковёр золотую чарку с красным камнем в рукояти, подвинул её к беглербегу. Тот уставился на чарку, поцокал, покивал головой, одобряя, и, словно бы рассеянно, пододвинул к себе. Вздохнул, ещё вздохнул, глянул исподлобья, уже без улыбки, сказал:
- Доложу повелителю!
Иван на всякий случай объехал в тот день и назавтра ещё и других, всюду перевешивая дмитровского князя дарами, пока не почувствовал, что хватит - чаша весов, безусловно, склонилась на его сторону. Ему даже на мгновение стало жаль неразумного соседа, что поволокся в Орду тщетно спорить с ним, Иваном. Последнее добро, чать, выгреб из сундуков! Лучше бы о себе попридержал. Хоша супруге на прокорм оставить!
Жалость как пришла, так и ушла. Было не до жалости. Маленькое Дмитровское княжество стояло тем не менее на северных путях торговых. Москве или Твери, а поддаться оно должно было всё равно. Даром ли при Михайле во тверских подручных ходили? «Забрать Дмитров - умалить Тверь, старого ворога своего!» - подумал так - и стало не жаль старика. Мешал. А потому - надлежало убрать.
И снова был Узбек. Свой, родной, до смутного ужаса любимый, капризный и изменчивый, как балованная красавица, явно что-то скрывающий от него на сей раз… И снова это загадочное:
- Не много ли ты хочешь, князь?
(Не много, ой, не много! Знал бы ты, кесарь, сколь безмерны желанья мои и какой малости добиваюсь от тебя ныне! Слава Вышнему, что он один веси тайная сердец человеческих!) И снова улыбки и дары, дары и улыбки… Старые знакомцы постарались за него излиха. И всё-таки был один миг неверный, миг, в который Иван едва не смутился духом. Это когда старый дмитровский князь, понявши наконец, что потерял все, что малые дары его ни во что же пришли и даже последней жалкой чести - чести верного ханского слуги - ему не оставляют, обвинив в союзе с Литвой и измене, вдруг непристойно и нелепо, как не ведут себя никогда в ханских покоях, завопил, вытягивая худую шею, тыкая издали в Ивана острым перстом. Завопил, заорал надрывно, исказясь ликом, брызгаясь, выкрикивая что-то неразборчивое, взахлёб, где только и было слышно: