Глава 26
Тусклое золото свечей. Маленький гробик. Запах дорогого ладана. Странность того, что сын не шевелится больше. Сдавленные рыданья Айгусты.
Симеон немо вглядывался, стараясь уловить в восковом личике мёртвого - прежнего Василька. Но тонкий сладковатый аромат тления не давал обмануть себя.
Было недоумение: как же это возможно? И пока закрывали полотном и старик Захарий, протопоп княжой церкви, посыпал тело крестообразно освящённою землёю, Симеон всё ещё не понимал, не верил, не мог взять в толк совершившегося. И уже когда долблёную колоду закрыли, и княжие отроки взялись за концы полотенец, и подняли, и понесли - он затрясся в немых рыданиях, едва не пал на домовину, обморочно превозмог себя, на миг привлёк и тотчас отстранил Айгусту-Анастасию, заметался, не ведая, не зная, что делать теперь.
На выходе из церкви его ослепил яркий, отвычно белый молодой снег поздней весны - больно ударил по глазам. Хоронили под стеною Спасского храма, в тесном пространстве княжеских и боярских могил. И столь убогой и сирою была эта яма, черневшая в белом снежном покрове, и столь мал резной дубовый крестик с островатою кровелькою из двух тесин - все, что осталось на земле от его с Айгустою сына!
Отец зазвал его к себе перед поминальною трапезой. Иван был задумчив и пасмурен. Спросил бегло, однако внимательно глянув:
- Как Настасья?
- Рыдает. Первенец.
- Вестимо.
Перемолчали.
Плетёные, в свинцовых переплётах слюдяные окошки мало давали свету, и в покое горели высокие свечи в медном стоянце. Мачеха неслышно вошла и вышла, не похотев мешать разговору отца с сыном. Калита промолвил, отворотясь:
- Надо ехать в Орду! Возьму с собою тебя с Иваном. Андрейку даве отослал с боярами в Новгород…
Возвращаясь из дали дальней, куда увела его смерть Василька, Симеон приложил ладони к вискам, вопросил:
- Дадут бор?
- Дадут! С Тверью размирье у их… - отозвался отец, продолжая думать о чём-то другом. Наконец поднял глаза: - Ты на трапезе нынче молчи! С Ярославля-города бояра у нас за столом; к поминанью как не пустить! А ярославский зять тревожит меня! Овдотье писал - без толку…
- Василий Давыдыч?
- Едет в Сарай по ханскому зву, а не стало б пакости!
- Почто? - Симеону всё это казало в сей час суетою сует и всяческою суетой: скакать в Орду, спорить, выпрашивать ярлыки… - Хан рассудит! - сказал он, пожав плечами.
- Признаюсь тебе, сын, я не токмо задерживал, но и недодавал ярославские дани… Не суди! Мнил обадить Давыдовича перед Узбеком, не удалось. Теперь осталось одно: удержать всеми силами на Ярославли до нашего, сын, приезду! Даже… и ратью имать, ежели потягнет на брань!
- Неужели нельзя без того?! - с мукою выговорил Семён.
Отец поглядел с сумрачной горечью:
- Я сам мнил льзя, ан… неможно… А коль доберётся Давыдыч до Орды, худо будет нам всем!
- Значит? - трудно понимая отцову заботную речь, вопросил Семён.
- Значит, вы будете заложниками у хана… Или Александр… Ежели не приедет раньше меня! Его тоже зовут, с сыном. По просьбе… по извету моему!
Симеон медленно поднял взгляд и с жалостью поглядел в очи отцу.
- Да! Да! - зло продолжал Калита. - Воззри и помысли! Слыхал, как дядья покойные, Андрей с Дмитрием, резались? Всю землю залили рудой! Переслав до пепла сожгли! Кто виноват?
- А по-божьи?
- Не сговорить! Сговорил Костянтина, когда обессилил Ростов!
- Маша тебе помогла! - с упрёком возразил Симеон.
- Да! Сестра твоя! Да! Я и тебя и себя отдал в жертву! - Калита задышался, замолк. Остывая и отводя глаза, выговорил: - Ныне не столь и боюсь! Грамота есть у меня. Акинфич привёз. Дорогая грамота. Должна пересилить все тверские посулы, ежели с умом её явить Узбеку!
Симеон слушал разгарчивый говорок отца, и его мутило. Любовь к родителю боролась с отчаянием, горе делало его несправедливым. Хотел - и не смог, не удержал в себе:
- Отец! Есть ли что-нибудь, от чего мы уже не отступим и ради чего возможем приять, ежели придёт такое, и язвы, и крест, и муку крестную? Есть ли святыни для нас? В чём нас уже не согнуть, не повадить… Помимо добра и власти?! Вера? Во что? В Господа? В вечное терпение господне? Хватит ли терпения того хотя на нашу с тобою жизнь?
- Молчи, сын, молчи! Не смей! Не смей! Даже смертью сына не волен судити мя!
Мачеха вновь, уже с ропотом, явилась в дверях:
- Настя зовёт, и бояре с батюшкой Захарием уже за столом!
Калита махнул рукою, Ульяна исчезла.
Симеон шагнул к отцу:
- Прости, батюшка! - Поцеловал родителя в плечо.
Иван прижал голову сына, прошептал:
- И ты прости… И моли Господа о терпении! Самое страшное токмо грядёт! Я нынче выправил грамоту на духу, отец Ефрем с Федосием и поп Давыд на послухах… Тебе Можайск, Коломну со всеми волостьми, Городенку, Мезыню, Песочну на Пахре, Усть-Мерьскую, Брошевую, Гвоздну, Иваничи, деревни Маковец, Левичин, Скульнев, Канев, Гжелю, Горетово, Горки с Астафьевским, в Пахрянском уезде сёла, Константиновское, Орининское, Островское, Копотенское, Микулинское, да Малаховское, и Напруднинское село у города… Кажись, ничего не забыл. А что из золота, из портов, из судов серебряных и стад конинных - то всё на грамоте исчислено. И что Андрею, Ивану, Ульянии - безо спору! Москву нераздельно имейте. Удержим великое княжение - твои Переслав и Владимир…
- Тяжко мне об этом ныне, отец! - Симеон закрыл лицо руками, помотал головой.
Калита вздрогнул, пробормотал с напряжённою мукой:
- Даже когда тяжко до ужаса… Держи!
Симеон наконец вгляделся внимательней в лик родителя, понял:
- В толикой мы трудноте, батя?
Калита утвердительно потряс головой:
- Всё возможет… Одначе, - с тихою угрозою договорил он, - мню, не моя, но Александрова голова погинет в Орде!
Мачеха вновь с молчаливым укором явилась на пороге.
Глава 27
Никита, зло сплёвывая, хвастая и привирая, сказывает, как имали ярославского князя, Василия Давыдовича, и как тот отбился и утёк. Рукой, ребром ладони, чертит, где кто был, как надо было охватить, зайдя с тыла, вражеский стан, кто не поспел из раззяв-воевод перенять княжескую лодью, и как бы и что бы содеял он сам, кабы воля была еговая и он, Никита, стоял во главе тех пятисот кметей, что посылывал Иван Данилыч всугон за ярославским князем.
Младшие братья и сёстры слушают, раскрыв рты от восторга и удивления. Катюха вся сияет. Ради приезда старшего до блеска надраила избу, испекла кулебяку и пирог с вязигою, наготовила целую гору блинов и ушат киселя. Никита сидит красуясь, развалясь на лавке, разбросав ноги в востроносых сапогах. Не прошая родителя, подливает себе стоялого мёду из корчаги.
Мишук уже отвалил от стола, починяет упряжь - не любо сидеть без дела. Слушает, прихмурясь, покачивая головой, словно бы про себя, молодого, и выхвалу сыновнюю, и рассказ, да понимается оно теперича всё по-иному!
- Не по-божьи деяли, вот и не благословил Господь! - говорит он громко, почти неожиданно для самого себя. Не навык красно говорить и сказал не то и не так, как хотелось. Хотел припомнить было родителя-батюшку, да и язык заплёлся.
- Да не, батя! Ты не понимашь! - горячо возражает Никита. Он уже хмелен: видать по тому, как лихо отмахивает пятерней.
И Катюха тут же подомчала на защиту своего старшенького:
- Не окорачивай парня! Вы, с родителем твоим, тоже не больно умны были!
Мишук брусвянеет. Не находя, чего баять, подымает увечную руку:
- Вона! Сходил на Двину! Пограбили! Пошли по шерсть, воротили стрижены…
- В кои веки сползал в поход, да и то непутём! Всюю остатнюю жисть теперя и будешь поминать! Другие вон и оттоле с прибытком!