Солнечные брызги дробятся на синей воде. Ветер шумит в листве, холодит лицо. Весь Кашин, почитай, вышел к пристаням, провожать своего князя.
Досюда, до устья Кашинки, доплыли по тихой воде. А тут, пока стояли службу у святого Спаса, разыгралась погода немалая. Встал ветр со встречной, ордынской, стороны, едва не опруживало лодьи. Порешили всё же не ждать. Епископ с игуменами тверских монастырей, попами и причтом, в парчовом великолепии торжественных одежд, с иконами и хоругвями, выстроились на берегу. Уже не пораз перецелованы все дети, а снова и снова лезут к отцу, обнимают, хватают за бороду, мокрыми ротиками стараются поцеловать в губы. Уже и Настасья, сияющая, вся в росе прощальных слез, разомкнула прощальные объятия, и Василий, обняв и по-мужски крепко трижды поцеловав брата, отступил в сторону. (Мать осталась в Твери, и хорошо, что никто не видел её тотчас после разлуки, на высоте, в стрельнице княжого терема, одиноко оплакивающую горькими безнадёжными слезами уходящий по Волге караван.)
- Долгие проводы - лишние слёзы! - весело произносит князь, ступая на зыбкие сходни, уводящие его в небытие. И уже некому удержать, некому возопить: «Не езди!» И только ветр, чуя горечь далёкого пути, ярится, и свищет, и рвёт пену с кипящей воды, и не пускает, и держит княжеские насады.
«Не езди! - поёт ордынский ветер, сгибая высокие дерева. - Не езди, князь! Зло ожидает тебя в земле незнаемой!»
Но не слушают ветра. Мощно вспенивают воду гребцы. Ярится ветр. Вновь и вновь пихает, и бьёт насад княжеский, и гонит его встречь воды, в противную, в тверскую, сторону: «Не езди!» Но упорны гребцы, и упорен князь, идущий навстречу судьбе. И смиряется ветр. Медленно, толчками, уходит и уходит княжой насад в далёкие дали, в дикие степи, в ничто.
Глава 31
Кончался сентябрь. Осень нагоняла лодьи. Оранжевое пестроцветье берегов и холодный, с запахом горечи вянущих трав ветер, долгими сизыми языками вспарывающий густую синюю воду, треплющий паруса и кренящий княжеские насады. Ветер! Скажи хоть ты, о чём думает человек, плывущий на смерть? Но ветер воет неразличимо, а человек вовсе и не думает о смерти! Даже и зная - не знает, не верит до последнего часу. Кабы верил и знал - многое стало бы иначе, а иное содеялось бы даже и невозможным на нашей земле!
Сарай открывается нежданно. Город-торг, большой, шумный, грязный и величественный - величием хищной силы, величием заносчивой власти. Город без стен и даже без путной охраны. Город, гордо не знающий, не ведающий ещё, что его нужно от кого-нибудь охранять… Почто не теперь нагрянули на тебя удалые новогородские ушкуйники?!
Князя встречают, и первое - крепкое объятие сына. «Федя! Жив! Цел! Ну? Как тут?» - «Плохо. Потом!» Они едут бок о бок, и лицо сына, обожжённое солнцем и ветром, кажет очень взрослым, куда более его семнадцати мальчишечьих лет.
- Не в пору, отец! Пождать бы!
- Звали!
- Знаю.
- Баба Анна остерегала.
Фёдор взглядывает на отца без улыбки, строго, и тотчас потупляет взор. На нём простая холщовая чуга поверх голубого зипуна, припорошённая пылью, заляпанная по полам брызгами унавоженной грязи из-под копыт. Руки твёрдо и ловко держат удила отделанного чеканным серебром оголовья. Ноги в востроносых сафьяновых сапогах уверенно стоят в стременах. В Орде выучился сидеть на коне так, что и позавидовать мочно.
- Баяли, Узбек воротит нам великое княжение! - уже с промельком сомнения замечает отец. Фёдор молчит, отвечает спустя время и невпопад:
- Данилыч, слышно, детей присылает в Орду. Днями будут. Все трое.
- Не верит успеху? - спрашивает Александр. Ему очень нелюбо расставаться с надеждами на счастливый исход его нынешнего приезда к хану.
- Пожалуй, наоборот: слишком верит! - отвечает, помедлив, Фёдор. - Не то бы остерёгся, поди!
И не столько от слов, сколько от голоса сына Александру становится жутко.
Их настигает дружина, своя и ордынская. Чавкают, глухо топочут десятки копыт. Тянутся плетни, мазанки, избы, глиняные заборы голубых и синих, в пёстрой глазури, дворцов ордынских вельмож. Они сворачивают, снова сворачивают. Вот наконец рубленые невысокие хоромы с крохотной бревенчатой церковкой под чешуйчатой, из дубовой драни, кровлей - тверское подворье. Князя ждут истопленная баня, обед и ханский пристав, вызывающий Александра через два дня на приём к Узбеку.
Вечером, оставшись впятером - отец, сын и трое самых доверенных бояринов, - они обсуждают дела. Дела, прямо сказать, невесёлые. И всё как-то загадочно. Никто из ордынцев толком ничего не бает. Похоже, всё изменилось с последнего наезда Калиты.
- Ране бы тебе приехать, княже! - сетует старик Никанор. - Али уж переждать…
- Я то же рек! - отрывисто говорит Фёдор. - Даже коли б и со мною что… - он запинается, багрово краснеет под загаром, отводит глаза. Сердито заканчивает: - Всеволод не дитя. Да и прочие…
Бояра супят брови. Грех молвить такое при «самом», а княжич-то прав! Александр спорит, перечисляет знакомых ордынцев. Он привёз подарки - ловчих соколов, сукна, жемчуг, меха, серебро. Он не хочет сдаваться так вот, вдруг и сразу! И бояра кивают послушно: может быть, и передолим, может, и станет по-нашему… Им тоже не хочется верить в роковой исход.
И начинается долгая, ежеден без перерыву, как назвал её сам Александр, мышиная возня. Князь сам объезжает верхом вельмож ордынских, дарит, улещает, упрашивает.
Узбек принял Александра также загадочно. Не гневал и не корил ничем, но вроде бы глядел на него из дали дальней, с чужого уходящего берега. И эта остраненность пугала паче царского гнева или державных укоризн. О роковой грамоте, выкраденной у него Акинфичем, Александр, на горе себе, так и не узнал до последнего часу. Привезённые с собою сокровища таяли безо всякого толку. А вельможи всё так же говорили наразно, пугая и томя надеждами. Днём толстый краснорожий татарин, качая головой и прицокивая, любуется подарками тверского великого князя, пьёт русский мёд, обсасывает жирные пальцы и, закатывая глаза, говорит, мешая русские и татарские слова:
- Ничего не бойся, князь! Великое княжение получишь! Верна гаварю (это по-русски)! Узбек тебя любит, сын твой любит, спи спакойна, князь! Скоро дома будеши!
А вечером другой татарин, тоже плотный, кормленый, жестоко супит брови и тоже качает головой:
- Падаркам приму, а только дела твой палахой, князь! Убиту ти быти от царя. Верна гаварю, как себе гаварю! Зачем приезжал, зачем верил? Каму верил? Исторчей верил? Черкас верил? Товлубег верил? Всё вороги твои! Убиту быти тебе теперь от царя!
И Александр, воспрянувший было духом после давешнего разговора, снова впадает в отчаяние.
Суд над тверским князем свершили тайно. Ни Александр, ни бояре его не знали о том.
Споры на совете у хана поначалу разгорелись жаркие.
- Э-э, Узбек! Договоры пишут все, и все нарушают их потом! Тверской коназ сидел в Литве и писал под рукой Гедимина, а нынче, слыхать, Гедимин умирает и с ним умирает злоба его! Коназ Александр сам пришёл к тебе, значит - не имеет тайной вражды! Бранные слова уносит ветер, а пролитая кровь уходит в землю. Ты оказал милость тверскому коназу два года назад. Коназ изменился с тех пор? Нет! Так не разрушай своей милости, Узбек! Коназа Ивана бойся: он друг только себе самому! Нынче Иван не приехал в Сарай. Что он готовит? Знаешь ли ты? Товлубег говорит: коназ Александр плохой, коназ Иван хороший. Но Товлубег пойдёт с Иваном под Смоленск добывать урусутский полон. Почто веришь ему?
Товлубег (Товлубий) поднялся, засопев:
- Кто не берет добра на войне, тот не воин! Да, я поведу воинов хана на Смоленск! Почему не слушаешь Наримонта, сына Гедиминова? Коназ Александр предал тебя Литве! Ты милостив, Узбек, на горе себе! Брата убили тверичи - простил, сестру отравили - простил. Дойдёт черёд и до тебя! Вот коназ Иван и вот коназ Александр. Поставь их рядом и помысли, кто из них должен тебя любить и кто ненавидеть? Думаешь, тверской князь не мыслит о мести за отца и брата? Нет, не пустые речи - договор с Литвой! Пусть умрёт Гедимин - дети его пойдут против тебя! Ты справедлив и будь справедлив до конца: вырви волчий корень! Имей одного верного тебе раба на Руси - коназа Ивана, а ворога убери!