Анна медленно поворачивала голову на тонкой высохшей шее, шептала хрипло:
- Ничего не нать, доченька!
Замирала, вновь опуская ресницы. Изредка прошала!
- Пить!
Настасья с помочью сенной девки сама поворачивала свекровь - та была уже невладимая, - обтирала, переменяла сорочки.
О полден Анна зашевелилась, открыла глаза. Спросила тревожно:
- Что это?
Обмануть ли умирающую?
- Да так, ратные тамо… - неуверенно пробормотала Настасья.
- Скажи… правду! - с тяжким отстоянием выговорила Анна. И Настасья, оробев, прошептала:
- Колокол увозят, матушка!
- Колокол? - словно эхо повторила свекровь, верно ещё не понимая, что происходит.
- Колокол?! - повторила она, возвысив голос. В полумёртвом лике просквозила прежняя воля, даже руки с долгими восковыми перстами, холодные, почти уже неживые руки умирающей на мгновение дрогнули, сжались в немом и тщетном усилии, приподнялись и упали вновь.
- Торопитце князь Иван! Не даёт умереть! - прохрипела она с горькою ненавистью. Смолкла, трудно глотая. Попросила: - Дай воды!
Напившись, долго лежала, отдыхая.
- Что ж Костянтин-то? Отдаёт… безо спору?
- Матушка! Подеять-то ничего нельзя, московляне во гради! - жалобно возразила Настасья.
- Всё одно. Не сын он мне больше, - непримиримо прошептала умирающая.
- Василий, тот бы, может… - Не кончила. Вопросила погодя: - Сам, поди, народ утишал?
- Народ? Какой народ? - смешалась Настасья.
- Не лукавь! Знаю своих тверичей, весь город прибежал давно… Вот как захотел унизить! - продолжала она с отдышкою. - Мало ему… смертей мало ему, говорю! Господи, ты веси грехи человеческие! Почто… Почто бы тебе… Неисповедимы пути твои, Господи! И на мне грех гордыни… О сю пору простить не могу! С тем и отойду, верно…
Долгая речь измучила её. Анна вновь закрыла глаза, чело её покрылось испариной. Настасья бережно, тонким льняным платом, смоченным в уксусе, отёрла лоб и щеки свекрови.
- Спаси тя Христос, доченька! - прошептала та тихо-тихо. Добавила: - Повести мне, когда… Когда повезут со двора…
- Хорошо, матушка! - вымолвила Настасья, склонясь над свекровью, и невольные горячие слёзы упали на холодные руки умирающей. Анна почуяла их, слабо пошевелила перстами - погладить сноху, да не сумела поднять руки. Не отворяя глаз, промолвила:
- Поплачь, поплачь, доченька! Тебе ещё долго жить! Внуков поднять… Тверь… Колокол воротить с Москвы! То-то радости будет! Поплачь, Настюша, мне так хорошо…
На сей раз свекровь не шевелилась и не баяла более часу. «Не умерла ли?» - забеспокоилась Настасья. Но вот та открыла глаза и первое вопросила:
- Увезли?
- Нет ещё, матушка. Девки баяли, до ночи станут ждать. Смердов сошло ко двору - страсть! Не выпущают их…
Слабый намёк улыбки осветил лицо Анны.
- Повести мне, когда… Засну - разбуди! - тихо потребовала она.
Близился вечер. Анна то задрёмывала, то вновь требовательно взглядывала на невестку, и та сама уже отвечала:
- Нет ещё, матушка! Ждут!
Константин заглянул было в горницу матери.
- Отдал… колокол? - тяжко спросила Анна, подымая ресницы. Константин смешался, потупил очи.
- Уйди, - потребовала она. Сын вышел на цыпочках, растерянно глянув на Анастасию. Анна поискала взглядом Настасью, потребовала:
- Московка придёт - не пускай! При гробе зреть её не хочу.
Помедлив, пожалилась:
- Вижу уже плохо. В тумане все. И тебя тоже. Подойди! Так, тута вот сядь. Не повезли ещё?
- Нет, матушка.
- Вечереет.
- Да, вечереет уже.
- Чую. Скоро повезут.
Она вновь и надолго замолкла.
Взошла девка, запалила свечи в серебряных свечниках. Вдвоём с Настасьей перевернули и освежили уже почти неживое тело. Девка ушла.
Вечер сник, за узкими окнами покоя наступала ночь. У Настасьи кружилась голова, только сейчас она вспомнила, что не ела и не пила, почитай, с самого заранья. Она встала, налила себе брусничного квасу, выпила. Стало немного легче. Заметив, что свекровь дремлет, выглянула на сени - прошать, что деется на дворе. Когда воротилась, Анна лежала, широко открыв глаза, и смотрела не мигая.
- Матушка! - позвала Настасья.
Анна трудно перевела взгляд.
- Повезли? - спросила одними губами.
- Нет ещё!
- Скажи… когда… - в который уже раз прошептала свекровь.
Тихо колебалось свечное пламя. Настасья сидела застыв, утратив всякое ощущение времени. В покой заглянул духовник, потом посунулась сенная девка - молча, знаками, позвала Настасью к себе. Выйдя за дверь и выслушав, Настасья замерла на миг, призакрыв глаза, после воротилась в покой. Тихо позвала:
- Матушка! Матушка! - повторила она громче. - Колокол увезли!
Но великая княгиня Анна уже не слыхала её.
Санный поезд с тверским колоколом тронулся из города глубокою ночью. Густые ряды ратных окружали обоз. И всё же в городские ворота едва сумели протиснуться. Люди молча валились в снег, прямо под сани, под копыта коней. Московские ратники, матерясь, подымали, оттаскивали с пути упрямцев, лупили древками копий по чём попадя. Но в снег падали новые и новые смерды. Только за воротами народу поменело и стало мочно погнать лошадей вскачь.
Назади ругались и выли. Плакали жонки вослед молчаливому, ощетиненному копьями обозу, уходящему в серо-синюю ночную тьму.
Калита уезжал на другой день, утром, урядив с князем Константином о кормах и подводах. Смерть великой княгини Анны, наступившая ночью, едва ли задела его.
Глава 38
В эти дни он стал очень нежен к своей молодой жене. Ульяния расцвела, дивясь и не понимая, даже иногда резвилась, смеялась тихим, словно серебряный колокольчик, смехом. А Калита, умилённо глядя на неё и на дочерей (ещё таких маленьких!), думал: для чего живёт человек? Было ли у него счастье? И впервые, кажется, ужасался в сердце своём тому, как стремительно уходят годы и силы телесные.
Теперь он начал понимать Юрко и догадывать, почто покойному брату после гибели Михайлы Тверского вдруг опостыла Москва, и все его дела и замыслы пошли вкривь и вкось. И у него самого, как ни прятал наружно тайная тайных сердца, содеялась вдруг в душе несказанная пустота, будто бы в давнем видении своём: вознесён он властною силой на горние выси и стоит один на вершине, на ветрах, на юру. Один, и вокруг пустота, овеянная холодом вышней власти.
Жёстче, чем ранее, отдавал он наказы, жесточе и нетерпеливее деял, но всё было от пустоты, от ужаса одиночества, словно убитый враг его, Александр, увёл за собою в небытие и всё живое, близкое, милое, теплом своим согревавшее жизнь.
Между тем дела шли своим заведённым строем. Из-под Смоленска вестоноши доносили, что рать, опустошив округу, потратив обилие и хлеб, отходит от города.
Симеон, получивши грамотку от Фёдора Акинфича, прискакал из Коломны, где уряживал порубежные дела с рязанцами, на Москву, к отцу. Калита уже знал о возвращении ратей. Впрочем, приезду старшего сына был, видимо, рад.
- Последи, дабы татары, идучи домой, миновали волость Московскую! Я уже наказывал воеводам, да безо князева глазу никая служба не крепка! - сказал он в беседе с глазу на глаз. - А Товлубия привези на Москву. Надо удоволить…
Отец замолк. Ныне так почасту, начавши говорку, вдруг замолкал, словно забывая прежереченное.
В покое было натоплено. Ясно горели свечи, многие, а не одна, как прежде бывало у Калиты, не любившего лишних трат. Симеон внимательно разглядывал родителя. Ни лик отца, ни эта его наружная радость, семейное умиление не понравились ему. Отец начинал сдавать (рано, ох как рано!). Подумав о смертном конце, Симеон ужаснулся и устыдился духом. Ужаснулся тому, что должно было пасть ему на плечи со смертью отца, а устыдился того, что смог подумать про отцову кончину.
- Почто не взяли града? - спросил он.
- А ты бы хотел того? - возразил Калита, хитровато улыбаясь. Помолчав, добавил: - Не взяли, зане зело силён и твёрд град сей! Помни, - продолжил он, - ни Литве, ни татарам нельзя отдавать града Смоленского! Сей град - ключ нашей земли. Я затем и не посылал ни пороков, ни иных орудий осадного боя. Ни приметов не велел приметывати ко граду. Так-то, сын! Морхинич умён: понял меня с полуслова. Иногда надобно и ратиться не побеждая, а в ину пору умей побеждать не ратясь! Я некогда, по слову Узбекову, должен был имати князя Александра во Пскове. Не возмог. Тебе скажу ныне: не похотел возмочь!