Четверо пируют на подворье Святого богоявления в Кремнике, и только один Иван чует, почти знает уже, сколь близок предел его сил и сколь нужна, сколь надобна посему поспешливость в деле, ради коего собрал он сюда своих сотрапезников. Ибо без духа не живёт плоть, без веры не стоит земля, без власти духовной рушит в ничто власть земная - княжеская, цесарская ли, господарская или иная прочая, - любая власть не стоит на земле без духовной опоры своей.
Глава 40
Кони - в мыле. Мужики давно порасстегивали овчинные зипуны, посбивали шапки на затылки. Тута и сам станешь в мыле, коли кони не идут! Непривычная крестьянскому глазу тяжесть камня пугала. Там, где сани с подсанками, груженные тремя и даже пятью брёвнами, легко бы прошли, волокуши с белым мячковским камнем тонули в снегу, проваливались. Лед на Москве-реке грозно трещал, прогибаясь, и Мишук, срывая голос, вновь и вновь орал задним:
- Годи! Не наезжай, раззява, потонешь и с камнем! - Тут прибавлялось такое, что кони и те шарахались, натягивая хомуты на уши.
Весеннее солнце припекало, и сейчас, с полудня, стали виднее начинающие отставать от берегов закраины москворецкого льда. Когда первая волокуша свернула вдоль Неглинной, выбравшись наконец на берег, Мишук перекрестился мысленно: кажись, пронесло! Сам надумал вывезти весь камень нынче, не сожидаючи полой воды, и боярина уговорил, а тут - на-поди! Морозы стояли лучше не нать, а как лишь пробили путь, пала теплынь, того и гляди, реку сломает!
Он пождал последнего припоздавшего воза, сам вывел взъерошенных мокрых коней на угор и, взвалясь на конь, тяжело поскакал к голове обоза. Весело белела на крутояре новорубленная стена Кремника, и Мишуку любо было, что и его труд вложен в городовое дело. Даве выбрал час, самолично облазал прясла по-за портомойною башней. Нет, не подгадили мастера, стену свели на диво и закрыли пристойно, любо было и поглядеть!
Проминовав мельницы, Мишук нагнал наконец голову своего растянувшегося на добрых четыре перестрела обоза. Здесь, на взъёме к монастырю, возчикам вновь пришлось-таки попотеть. Подтаявший снег пахнул свежими огурцами, навозом. Тянуло дымком с монастырской поварни, запахом варева, и у Мишука засосало под ложечкой. Он всё же настоял, чтобы возчики сперва свалили камень возле начатой ещё по осени и возведённой до полуоконья церквы, отвели перепавших с пути коней к коновязям, напоили и задали овса, а уж потом повёл изголодавших, взмыленных, стойно лошадям, мужиков к монастырской трапезной, где, по уговору, им уже была приготовлена горячая снедь: щи, каша, рыбники (стоял пост, и мясного не подавали).
Свалив зипуны и шапки на лавку, ввалили гурьбой в палату. Едва перекрестив лбы, ринули к чашкам и хлебу. Монах, распоряжавший в трапезной, строго смотрел, как кирпично-красные с мороза, пропахшие своим и конским потом мужики жрут и чавкают, утирают мокрые носы кто ладонью, а кто подолом долгой свиты, рыгают, гомонят и гогочут, поминая дорожные страхи. С лаптей и валенок натекли грязные лужи, и монах тихим сердитым голосом наказал служкам:
- Опосле всего тута подтереть пристойно! Высокие гости ноне в монастыре. Сором!
Мишук едва сладил с кашей, как его вызвали к отцу эконому. Опорожнив по пути ковш кислого квасу, он с сожалением покинул свою дружину и пошагал вослед за служкою через монастырский двор.
Во дворе, прямь груды камня, стоял богатый, обтянутый цветною кожей, обитый серебром возок. «Никак сам Протасий Федорыч пожаловал?» - догадал Мишук, только теперь извинив в душе брюзгливого монаха в трапезной.
Боярин сидел у келаря и эконом только что прошёл туда же - сообщили им. Служка оробел и мялся. Мишук сам помыслил было: взойти али обождать? Но боярин был всё же-знакомый, свой, и он, нахрабрясь, взошёл по ступеням и толкнул тяжёлую дверь покоя. В полутёмных сенцах кто-то в рясе и распахнутом тулупе преградил было ему путь:
- Куда?
- Камень привёз! - строго отмолвил Мишук.
- А-а! Камень… - разочарованно протянул тот, отстраняясь.
В просторной келье было светло - свечей тут явно не берегли. Протасий сидел сбоку на лавке - большой, сивый, словно закаменелый, воистину бессмертный. На Мишука поднял незрячий, остраненный взор. Не узнав, отворотил было лик, но, услышав голос - Мишук, низко поклонив, приветствовал боярина по имени-отечеству, - вновь вгляделся, уже внимательнее, и обнажил в улыбке жёлтые редкие зубы.
- Никак, знакомец?
- Твоей дружины, боярин! - отозвался Мишук с достоинством.
Протасий подумал, чуть сведя мохнатые брови:
- Мишук? Фёдоров?
- Он самый!
- Как же, как же! - радостно подтвердил боярин, довольный и сам, что вспомнил имя старого дружинника своего. - А тута почто? А, камень! Сказывал Василий, сказывал! Да ты будто ищо и прясла рубил?
- И то было, Протасий Федорыч!
- Хвалил он тебя, хвалил! Наградить-то не позабыл ле? - прищурил Протасий весёлый глаз.
- Благодарствую, боярин! - возразил Мпшук. - А только Васильем Протасьичем не обижен!
Протасий перевёл взгляд, и Мишук с запозданием поглядел туда же, куда и боярин. В келье, кроме отца келаря и эконома, сидело ещё трое монахов, и по платью понял Мпшук, что не из простых. «Уж не сам ли митрополит пожаловал?» - испугался он, на всякий случай низко кланяясь всем поряду.
Тёмноволосый невысокий монах, с внимательным взглядом очень умных тёмно-прозрачных глаз, широким лбом и негустою бородкою клином, вгляделся в Мишука, в ответ на поклон осенил его крестным знамением и, погодя, вопросил:
- Почто ж до воды не пождали?
- Дак что ж! - отмолвил Мишук (не ведая, что перед ним сам Алексий, правая рука митрополита русского, он отвечал не робея). - Полой воды-то ещё сколь сожидать? Да и так-то способнее оно кажет! Перегружать ие надоть, от места до места вези!
- Рачителен! - подсказал Протасий. - На городовом дели тоже себя показал изрядно! И кметь лихой! С тобою мы тогда Михайлу-то?… - отнёсся он к Мишуку, припоминая.
- С тобою, батюшка! - подтвердил Мишук.
Протасий покивал, пожевал губами, понурил чело. Давно было то, ох как давно! А всё вот так: напомнит что ся о том - и сердце защемит о погинувшем сыне, первенце, Даниле Протасьиче, что так и предстоял в памяти молодым, юным, почти мальчиком, так и предстоял, не старея, не меняя облика своего…
Завидя внимание к Мишуку Алексия, и келарь с экономом в свой черёд заговорили со старшим возчицкой дружины. Келарь спросил, добра ли снедь и по нраву ль монастырь.
Мишук усмехнул в ответ:
- Дак я и сам возмечтал было, как руку-то повредил на бою, в монахи податься… У меня ить и дядя, отцов брат, Грикша Михалкич, тута был, в затворе.
- Грикша? - переспросил Алексий удивлённо.
- Извиняй, - поправился Мишук, - мирским именем назвал, ошибкою. Так-то он старец Гавриил будто. А преж того был он в Даниловом монастыри келарем.
Монахи переглянулись.
- Вот что, Мишук! Мишуком тебя кличут? - решительно сказал клинобородый. - Помню я дядюшку твоего, да и ты, отец эконом, должен ведь помнить затворника Гавриила. Строгий был старец и достойный. Украшение монастыря здешнего! И ты, коли восхощеши укрытися от забот мирских в обители божьей, приходи невозбранно. Примут тебя и без вклада, назови лишь меня, Алексия. А работу станешь творити у нас по силе и по разумению, яко же и в миру творяяй! Господу - тут он усмехнул едва заметно, одними глазами, - такожде надобны слуги разумные и рачительные к мирскому труду!
Мишук обратно шёл как на крыльях. Поняв, кто перед ним, он не сомневался, что всесильный инок Алексий сдержит своё обещание, стоит ему, Мишуку, только захотеть. И где-то в душе появилась далёкая ещё, но крепнущая уверенность, что он захочет - рано или поздно, исполнив нужные труды свои и устроив семью, - захочет и сможет уйти сюда от мира, от тяжких и суматошных забот семейных, вечных попрёков жены, ото всего, что с годами стало всё приметнее и приметнее тяготить и неволить, не давая ему ни прежней радости, ни прежних сил. Он остоялся, прикрыл глаза, представил себя неспешно идущим через этот двор в рясе и скуфье, и высокий голос колокола над головою досказал, подтвердив его видение: да, он придёт сюда, обязательно придёт!