Меж тем, проводив Мишука, Алексий поднял заботное чело и вопросил строго и требовательно:
- Где же отец, настоятель?
Нежданная беда вызвала Алексия из Владимира и собрала их всех здесь: заболел великий князь, Иван Данилович Калита.
Глава 41
- Весна?
- Тает.
- Просил, отокрыли б окно… Дух лёгкой! Закрыла… Бережёт!
- Ульяния?
- Она… А я задыхаюсь. Отокрой, крестник! Вот так и добро. Вольным ветром пахнуло. Как птицы кричат! Весна! Не видел николи… Просто так вот, безо всего. Все дела, заботы тяжкие… Весны не видел! Не видал… Юрко, тот жил для себя, а я - для дела, для власти своей жил! И вот - лежу, яко тот расслабленный пред Иисусом… Помоги, крестник! Слышишь, Алексий? Помоги! Не можешь… Един Господь! Как страшно…
- Мужайся, крестный! Суд господень для всех, а после него - жизнь вечная.
- Смерти не страшусь! Я не к тому молвил. А вот как страшно: Христос рядом - и не признать! Просить исцеленья, словно бы у чародея некоего или волхва. А он - рядом! Живой! Во плоти! И - не признать… И я бы, и я бы тоже не признал! Вот чего страшусь, крестник, вот о чём ныне скорбит душа! Не признал бы. Не понял. Яко и прочие мнози: токмо о суетном, гнойные струпья свои являли… Плоть, а не дух взыскуя уврачевать! А с ними Христос! Сам! Явлен! Сядь и омой слезами нози его, и восплачь в радости, и виждь, и внемли! Быть может, и я всю жисть токмо о бренном, о суетном… А главного, того, что для вечности, потребного Духу - и не постиг! Не сумел, не понял… Христа, во плоти, сущего рядом со мною, не разглядел! Вот чего страшусь, Алексию! Вот о чём тоскую я ныне! Как и те: зрели - и не видели! Исповедуй меня, крестник! В толикой сирости моей токмо тебе могу изречь вся тайная души моея. Прими! Выслушай! Ты один?
- Один, крестный!
- Тебя назначат… Выше… Феогност возможет. Теперь! Когда нет Александра. Грех на мне велий, крестник! Молил я Господа, и было изречено: «Наказую тя, грешниче». Тяжко, Алексий! Был я и скуп, и строг, и тяжек порой. Казнил татей без милости, правил суд без жалости, сбирал казну и волости многие. Окупом брал княжения и грады, утесняя князей подвластных!
- В том, крестный, нету прегрешения пред Господом! Мир и тишину дал ты народу своему, леготу гостям и ремественникам. Зри, яко расцвело и преумножило всё в волости твоей! А казнить татей ещё первый митрополит русский заповедал первому князю нашему, святому Володимеру, крестителю Руси. Татей жалеть - стало огорчить и осиротить смердов. А на них созиждена вся прочая, иже в княжении твоём пребывает! И в том, что куплями приобретал ты княженья, может и должен простить тя Господь. Князь ты, и княжеск труд вершишь в русской земле.
- Пусть так! Я и сам ся порою тешу мыслию о благе земли… Но всё одно, повинен аз в гордости и неправдах пред Вышним, ибо не Господа ради, а ради услады Феогностовой созидал я храмы божии на Москве, дабы привлечь тем митрополита ко граду своему! И не ради нищих, а ради чести и славы своей наделял я милостынею убогих и сирых! И законы правил и утверждал ради себя, по суетному величанию ума своего!
- Утешь ся, крестный! Господу потребны дела, а не помышления! Рекут не безлепо, яко благими намерениями вымощен ад! То, что сотворял ты в усладу себе, останет на земли, яко труд благопотребный, сущий на пользу гражанам волости твоея. В храмах тех чистая молитва ежедневно восходит ко Господу, и не тебя, а владыку всего сущего ликует по вся дни клир церковный! Зри, яко душеприветен труд сей: церковь, что почали созидать в монастыре Богоявления, прослышав о немощи твоей, Протасий Федорыч обещал достроить своими людьми и своим серебром ради Господа нашего Иисуса Христа! Для суетного ли любованья принял он сей обет?
Утешь ся, крестный. Труды твои ко благу Святой Руси и угодны Господу.
- Лукавил я пред ханом, Алексий!
- В том воля не твоя, крестный. По грехам дедов и прадедов наших ныне Русь под ордынским ярмом. Тебе надлежит боронить землю, и ты боронил её, и спасал, и берег от ратного нахождения. В том крест твой и всяческое оправдание твоё!
- Возлюби ворога своего, речет Господь!
- Но не врага земли твоей, крестный!
- Знаю, Алексий. Ведаю то и паки реку: возлюби ворога твоего, речет Господь! Я же ворога своего, князя русской земли, предал злобе татарской и погубил. Как оправишь меня в том, крестник? Коликую изречёшь вину и коликое мне оправдание? Ведь князь Александр вышнею волей и приговором ханским был поставлен великим князем русской земли! Как и чем оправишь меня пред Господом? Не ради земли и не ради языка русского - ради себя, ради власти своей поверг я брата своего во Христе на неправый суд ханский и сына его, безгрешного отрока, чей дух вознесён ныне к престолу господню, погубил! - Горячечным взором больной заглядывает, вытягивая шею, в очи Алексию, ждёт ответа. А крестник молчит, тяжко поникая главою. Отвечает наконец с медленным, тихим усилием:
- Ты, князь, не мог поступить иначе! Не мог погубить устроенья княжества своего и дел своих многих не мог отринуть. И в том грех твой великий, и в том надлежит тебе стати с Александром на господень суд!
- Но ты, ты, крестник, что ты изречёшь мне, на ложе болезни сущу? Быть может, это наша с тобою последняя молвь! - почти кричит умирающий.
- Крестный и князь! - сурово отвечает Алексий. - Како могу молвити слова осуждения или оправдания твоего? Грешен ты, ибо не возмог иначе, ибо рождён здесь, от отца своего, и наречен князем волости своея, и не мог же ты устроять иную землю! Но я, князь, возлагаю отныне грех твой на плеча своя и стану, малый, на суде господнем грешнее того пред тобою! Ибо ожели ты избрал путь сей по воле судьбы, то я избираю его по своей воле, никим не понуждаем! Не ведаю ещё, призовёт ли меня Господь к вышней духовной власти на Руси. Но в сердце своём положил я зарок послужить ко благу сей, тобою и усопшим родителем твоим устрояемой земли, и из кореня сего - быть может, не лучшего среди произрастаний духовных - вырастить древие плодоносное, листвие коего осенит собою когда-то всю нашу Святую Русь!
Крупный пот холодной росою выступает на челе умирающего, голова на иссохшей шее валится в промятую глубину взголовья. Полусмежив воспалённые вежды, он шепчет:
- Ждал я от тебя слов этих, Алексий! Ждал… Но веришь ли ты, крестник, что Господь простит тебе предерзостное решение твоё? Веришь ли ты, что грех, творимый ныне, послужит ко благу тех, кто ещё не рождён? Не суемудрие ли то? Не ослепление ль гордыни нашей?
Алексий смотрит тёмно-прозрачным взором в глубину Ивановых глаз, отвечает медленно, словно читая:
- Верю, крестный, тому, что в нашей земле явит себя святой, молитва коего станет угодна Господу. И тогда скверная наша ся переменит на добро и воссияет свет.
- А я, крестник?
- Не ведаю, крестный! Вкупе станем мы у престола на суд господень. И токмо об одном надлежит молить его, всеблагого и мудрого: да не пременят правнуки наши вновь добра на зло! Да не пойдут и они путём которы и кривды и да не возжаждут крови братии своея!
Меркнет свет в горнице. Тускнеют шелка и парча. Ярче светит, во след уходящего дня, серебряная лампада. Иван задрёмывает, беспокойно сжимая горячею влажною рукою руку Алексия. То вдруг откроет глаза, вперяя горячечный взор в обведённое тенью лицо крестника.
- Ты здесь ещё?
- Здесь, здесь, крестный! Усни. Да идут ко Господу тоска и молитва твоя! Тяжек твой крест, княже, но он - твой, и некем ся тебе заменить! И каждый достойный, Иване, возлагает на рамена своя крест по крайним силам своим. Абы токмо снести. И несёт! До конца. До Голгофы. До последнего суда господня!
Глава 42