— Бюхнеровщина![36]
— Бюхнеровщина есть не что иное, как естественнонаучный материализм! — ответил Сиров, возвысив голос. — Мы не признаем никаких форм, организационных, партийных и прочих, которые ограничивают человеческую личность, ибо не собираемся заменять одних богов другими. Но товарищи коммунисты не могут обойтись без государства. Для них необходимость означает подчинение учению Маркса, Энгельса…
— Говорите по теме доклада, не разводите агитацию! — перебил его Кесяков.
Члены комитета нервничали и не знали, что делать. Анархист обратился к ним:
— Вы не придаете личности никакого значения, хотя она и выступает в роли проводника идей. Один или другой, по-вашему, все равно наступит рассвет. Революции не миновать! Найдется тот, кто ее сделает!
Он рассмеялся. Его бледное лицо с выступающими скулами и синеватыми щеками озарилось загадочным светом.
— Вы говорите о своей тактике и критикуете нашу. Что же за тактика у вас? Доктринерство и парламентаризм! Ждете не дождетесь, что вас выберут большинством голосов и тогда легальным путем доберетесь до власти, а еще толкуете о революции! Иллюзия! Лет двести придется подождать!
— Не имеете права превращать клуб в вашу трибуну! Товарищ председатель, вы не на высоте! — крикнул кто-то.
— Я лишу вас слова, — пригрозил Бабаенев Сирову.
Из глубины рядов послышался крик возмущения.
— Я говорю о вашей тактике, которую вы определяете с научных позиций…
— Вы рассуждаете как люмпен, — сказал Кондарев.
— Я говорю как личность, думающая* своим умом," огрызнулся анархист. — Лучше жить два часа свободным человеком, чем, как вы, прозябать два века, умничать и распевать песенки!
— Для мозга дважды два — четыре, а для души — миллион! — вскричал Я годов, вставая и размахивая руками. — Мозг — олицетворение материализма в области знания психофизики, экономических систем, сулящих осчастливить человечество, мистификаций и глупостей! Только душа познает счастье, и только мое я свободно!
— Никто не давал вам слова! Лишаю вас слова! Не имеете права! — бубнил Бабаенев.
— Вызубрил Пшибышевского, как школьник, — сказал со смехом Сотиров.
— Не имеете права говорить о тактике!
— Как только Советы превратились в центральную власть, они уже не выражают волю русского народа…
— Так понимают люмпены! Видели мы, что натворили ваши в России, — бросил с холодной злобой Кондарев.
— Кто пустил сюда этого типа?
Анастасий резко повернулся и, разыскивая гневно сверкавшими глазами говорившего, желчно бросил:
— Безликие массы — бред сумасшедшего, а здесь, я вижу, находятся и провокаторы. Таков докладчик, таков и тот, кто взялся играть с огнем!
— Меня не запугаешь, видел я и погорластее тебя!
Среди кожевников поднялся мужчина в синей блузе.
Его крупное лицо, словно выделанное из дубленой кожи, тяжело и неотразимо выступило вперед, заслонив других. Сидящий рядом с ним русоволосый парень потянул его за рукав.
— Постой, бай Ради! Пусть говорит!
Анархист злобно блеснул белками глаз.
Многие с негодованием поглядывали то на Кондарева, то на Янкова. Наклонив свою большую голову, секретарь комитета уставился в пол. В душе он кипел гневом на Кондарева. Как он позволил себе затеять скандал и впутать организацию в недостойное и глупое препирательство? Что за наглость!
Янков понимал, что пора вмешаться. Дискуссия перешла в перепалку, споры зашли слишком далеко.
«Кто же знал, что он такой иезуит!» — подумал Янков и, решив взять слово, чтобы дать отпор Анастасию хотя бы умеренно, но с высоко принципиальных позиций, встал с места, но в это время у дверей послышались недовольные голоса, толпа всколыхнулась. В помещении с горячим, спертым воздухом повеяло прохладой с улицы.
— По какому праву? — пробурчал кто-то.
— Клуб неприкосновенен!
В наступившей тишине где-то возле дверей хриплый голос простодушно ответил:
— Людям спать надо… Скоро десять…
— Легавый сам лезет на рожон, — сказал кто-то.