— А кто покупает типографию и на чье имя? — Анастасий понял, что не получит ни гроша, но ему хотелось узнать, кто распоряжается похищенными из банка деньгами.
— То есть как кто? Мы купим, там будет видно, как решим… — Калинков поморщился.
— Если типографию купить на имя одного, двоих или даже троих, то они завтра же могут наплевать на анархизм и начнут копить денежки.
Калинков с негодованием поглядел на Анастасия, его толстая шея побагровела.
— Кто это осмелится наплевать? А пуля на что? Мы не лыком шиты. Существуют ведь акционерные общества. Теперь в моде основывать всякие предприятия.
— Возможностей есть много, и самых различных, — заметил Домусчиев. Делая вид, что читает книгу, он не пропускал ни слова из разговора.
— Уж не ты ли будешь директором издательства? — язвительно спросил Анастасий.
— А почему бы и не он? Бочка умный парень, был за границей, встречался в Париже с крупными анархистами.
— Но он сам говорит, что порвал с нами.
Калинков лукаво поглядел на Домусчиева.
— Так он тебе сказал? Ну что ж. Сиров, значит, так оно и есть. Он благонамеренный гражданин, подданный его величества и студент-медик. Что ж, разве он недостоин занять такой пост? Просто ты ему завидуешь, братец. А может, сам хочешь стать директором? Тогда так и скажи. Я потому и хотел повидать тебя, чтобы обеспечить, так сказать, делом на будущее.
— Мне хватает своих дел, — мрачно ответил Анастасий, презрительно поджав тонкие губы.
— Ему здесь непривычно будет, — заметил Домусчиев.
— Да, здесь условия совсем другие. Большой город не то что провинция. Да-а! А по-моему, здесь самые главные дела, — сказал Калинков с веселой улыбкой. — Бочка, а ты как думаешь, а? Что представляет сейчас София?
Домусчиев молчал.
— Рим во время нашествия вандалов! Загнанная в угол буржуазия. Как курица… Видал, где живет Бочка? В генеральском доме. Забрался буржуазии за пазуху, как блоха в подштанники. Хозяин — генерал запаса, дубина и жадина. Как встретятся, кланяется, а все потому, что Бочка платит ему четыреста левов за квартиру.
Калинков рассмеялся и, проходя мимо Домусчиева, с восхищением хлопнул его по плечу.
— А тебе хочется, чтобы Бочка жил в Конювице, страдал от наводнений? Прошло то время… Как ты его называл. Бочка? Ну, когда вы зажигали свечи и клялись на черепах?
— Тогда мы фотографировались в жутких позах, — со смехом добавил Домусчиев.
— Но были ближе к народу, — заметил Анастасий.
— А я в то время был ярым патриотом. На фронте первым кидался в атаку. Вот таких сенегальцев — под потолок — хватал, — заявил Калинков, подняв руку над головой.
— Каждый народ по природе своей романтичен. Утратив романтику, мы порываем с народом, — зло сказал Анастасий. — Да, мы когда-то зажигали свечи — потому что верили. Нравственные понятия глубоко индивидуальны, и нечего смеяться над ними, — почти выкрикнул он, с ненавистью глядя на Домусчиева.
Домусчиев даже не повернул к нему головы. Он по — прежнему стоял у секретера, и выражение его лица, казалось, говорило: «Все, что ни скажешь, пропущу мимо ушей. Теперь я другой, незнакомый тебе человек».
Калинков нахмурился.
— Романтика? Что ты хочешь этим сказать? Разве в свечах романтика? Чепуха! Вот народ — это да! Совсем другое дело. Да-а… Мы с ним. И все, когда понадобится, умрем за него…
За стеной послышались звуки пианино. Кто-то неумело музицировал, часто повторяя отдельные фразы.
— «Абандона»! — с горячностью воскликнул, прислушиваясь, Калинков.
Жестокое выражение его лица смягчилось. Он замер и, попросив знаком соблюдать тишину, начал подпевать сиплым баритоном.
— До чего же я люблю эту песню, черт побери!
Калинков вздохнул. Казалось, музыка навеяла ему дорогие воспоминания о невозвратном прошлом.
— Я ухожу, — сурово сказал Анастасий, вставая.
В эту минуту он презирал их обоих.
— Зачем? Погоди!
— Некогда. Вечером уезжаю.
— Может быть… того… у тебя нет денег, а?
Калинков сунул руку за бумажником, но Анастасий окинул его таким убийственным взглядом, что террорист густо покраснел, будто отгадал его мысли. Но он не рассердился; на его губах появилась виноватая улыбка. Робко взглянув на Домусчиева, словно желая проверить, заметил ли тот его жест, он быстро опустил руку.