За стеной снова начали переругиваться визгливые женские голоса.
— «Комаровца» на них нет, — сказал Казачинский сквозь зубы. — Угомонятся они когда-нибудь или нет?
— Юр, да они так каждый день, но теперь хотя бы меньше дерутся. Я уже и внимания не обращаю…
Внезапно один из голосов умолк, и послышался какой-то шум, словно опрокинулась чашка или с небольшой высоты упала тарелка.
— Что там у них еще? — Юра нахмурился.
— Да какая разница? Возьми еще конфету.
За стеной какое-то время было тихо, потом кто-то несмело поскребся в дверь к Казачинским. Когда Юра открыл, на пороге обнаружилась веснушчатая девочка лет тринадцати. Смешные торчащие косички и тощие коленки, как у подростка, но плечи и особенно грудь развиты не по годам.
— Кажется, маме плохо… — сказала гостья дрожащим голосом. — Вы не посмотрите, что с ней?
— А что случилось? — спросила Лиза из глубины комнаты.
— Мы… мы говорили, и она вдруг упала…
— Сиди здесь, — бросил Юра сестре и вышел. Лиза, оцепенев, слышала его шаги за стеной, глухое бу-бу-бу — это, наверное, он задавал Ольке какие-то вопросы. Снова шаги, но теперь в коридоре. Не удержавшись, Лиза высунулась в дверь. Юра сделал два звонка по телефону и вернулся в комнату.
— Юра…
— Да мертва она, — сказал он, нахмурившись.
— Зинка?
— А кто ж еще!
— Но… почему?
— Сердце, похоже.
— Какой кошмар… — сдавленно произнесла Лиза. — А почему ты в МУР позвонил?
— Что?
— Ну, ты «Скорую» вызвал и их… Ты что-то подозреваешь?
Казачинский молчал.
— Ты думаешь, Олька…
— Я ничего не думаю, — резче, чем следовало, ответил Юра. — Она чашку вымыла, из которой мать пила.
— Это как? — изумилась Лиза, не понимая.
— Ну, мать упала и лежит без движения, а дочка моет чашку и только после этого стучится к нам. Я спросил, почему чашка чистая — ни чаинок, ни чая, ничего. Девчонка начала нести чушь и путаться в показаниях. То мать не пила, то выпила и сама успела чашку вымыть. И по глазам сразу видно: врет.
У Лизы разом пропал аппетит. Вот, значит, как сбываются желания — так, чтобы ты вообще пожалел, что посмел чего-то клянчить у судьбы. Настроение испортилось еще больше, когда через некоторое время на пороге возник ухмыляющийся Манухин. Она знала, какого Опалин о нем мнения, и считала, что Ваня совершенно прав.
— Кажется, сегодня мне повезло со свидетелями, — объявил Манухин.
Казачинский рассказал, что случилось. Оказалось, он запомнил время, когда Олька постучалась к ним. А Лиза даже не догадалась поглядеть на часы. О чашке Юра тоже упомянул и объяснил, почему это привлекло его внимание.
— Там на столе есть чашка, из которой пила Зинаида Егорова, — заметил Манухин равнодушно. — И в ней остатки чая, я сам видел.
— Значит, девчонка нас слышала и поняла, как прокололась. — Юра нахмурился. — По-твоему, я буду выдумывать? И я, и моя сестра слышали такой звук, как если бы что-то опрокинулось — или, например, упало на стол, но не разбилось. А когда я вошел в комнату, вся посуда стояла на своих местах, и чашка матери была вымыта.
— Сколько тонкостей, — вздохнул Манухин. — Скажи-ка мне, из-за чего они постоянно цапались-то?
— У матери были ухажеры, а дочь хотела, чтобы отец вернулся, — ответила Лиза за брата.
— А где отец, кстати? Ольга Егорова ведь несовершеннолетняя. Она не может жить одна.
— Зинка говорила, у ее бывшего мужа давно другая семья. Он вроде тоже в Москве живет, но где — не знаю.
— А по профессии он кто?
— Кажется, в аптеке работает.
— А, ну-ну, — протянул Манухин. — Ладно, сейчас я протокольчик оформлю, а вы подпишете. А товарища Егорова о кончине бывшей супруги придется известить…
Однако товарищ Егоров объявился сам — в тот же вечер прибыл на подводе Мосгужтреста вместе с вещами, второй супругой — увядшей молодой женщиной с поджатыми губами — и тремя маленькими детьми.
— Папа, папа! Папа вернулся! — Олька кинулась ему на шею. Егоров, морщась, отстранился.
— Оля, ну так нельзя… костюм новый… помнешь… — Он повернулся к сопровождавшим его грузчикам. — Товарищи, заносите вещи! Наташа, — обратился Егоров к жене, — малой-то, кажется, описался… надо бы пеленки поменять…
…Поздно вечером Лиза лежала на своей королевской кровати и таращилась во тьму. За стеной басом ревел один ребенок, вскоре к нему присоединился и второй. «Из огня да… да, в полымя… Быстро же он сориентировался… Приятный, лицо интеллигентное… трое детей, не считая Ольки… Помнешь костюм, говорит… Юра напросился в ночную смену, лишь бы тут не оставаться… — Теперь за стеной орали разом трое маленьких Егоровых. — Наше счастье в наших руках… надо просто поменять комнату. Поменять и переехать… Пусть даже на окраину Москвы…»