- Как могут стихи наполнить человека верой? – спросил он почти брезгливо.
- Вначале было Слово….
- Хватит! – взорвался колдун. - Мне не нужны ваши проповеди! Я лишил вас всего: денег, друзей, здоровья, времени! Просто скажите, кто или что помогает вам жить?!
- Вера, надежда, любовь, - спокойно ответил старик.
На последний сеанс Иван ушёл улыбаясь. Он улыбался, когда Помощник, «жрал» осенённую крестным знаменем плоть, скуля как раненый зверь. Он улыбался, когда его, еле живого, несли на носилках обратно. Улыбался, когда рыдающий Джон клялся ему, что скорее умрёт, чем пустит к нему Жнеца.[54] Иван улыбался, потому что верил – он не умрёт, не доставит радости проклятому колдуну.
Проводов не было. В положенный срок, его отпустили. Соломон не нарушил слова и выдал всё, что ему причиталось. Зону покидал богатый старик с американским гражданством ночью, тихо, как вынужденно прощённый, но так и не сдавшийся враг, без свидетелей и возможных последователей.
Джон, верный, преданный Джон, с опухшим от слёз лицом и бесконечной грустью в глазах, довёз его до шлагбаума, где со слезами и робким: «Пишите, мистер Азизи. Не забывайте вашего Джона,» - передал старика «Шварценеггеру», из уважения к «смелому русскому» вызвавшемуся отвезти бывшего донора в Денвер.
- Запомни, Джон, - давал Иван последние указания другу. – Сладкого Пиву не давай, он и без того жирный. Корми его овощами – это полезно, и включай ему телевизор, когда уходишь, звуки его успокаивают.
- Я помню, мистер Азизи, помню, - всхлипывал Джон, уверенный, что навсегда прощается с другом. – О Пиве не беспокойтесь. Вы… вы себя берегите.
Усадив старика в машину, он подошёл к охраннику и тихо сказал:
- Везите его осторожно.
«Шварценеггер» понимающе кивнул и медленно выехал на дорогу, прямую и гладкую.
Москва встретила господина Азизи, как и всегда, с равнодушием «Третьего Рима». Столица, о которой мечтает каждый рождённый в провинции…, …подобно старой, уставшей блудницы, уже давно не испытывала ни любви, ни ненависти к приезжим.[55] Разница была лишь в том, что теперь, с паспортом гражданина Америки и неплохими деньгами, он мог позволить себе если не всё, то очень многое из того, о чём раньше только мечтал: лучший отель на Покровке, помощников и шофёра с машиной. Его хороший американский вкупе с хорошей одеждой, необычная внешность и странная задумчивость, в которой он пребывал с тех пор, как вернулся на родину, вызывала у окружающих странную смесь любопытства, зависти и сочувствия. Его принимали за смертельно больного, богатого чудака, решившего закончить свой век в чужой, холодной Москве. Иван с этим не спорил. Дабы не возбуждать в соотечественниках ненужных вопросов, он решил называть себя на английский манер – Джон. Просто Джон. Жить он решил в гостинице; сама мысль о квартире в Чертаново была ему неприятна.
Он бежал из Москвы «в одних трусах»; вернувшись, он не узнал этого места. Всё изменилось. Десять лет для русской деревни – миг, для столичного мегаполиса – вечность. Многих мест он не узнал, как не узнавал себя нового в неизменившемся мире «удобных» людей-зомби – славных и почти безобидных.
Ещё будучи в Денвере, перед отлётом в Нью-Йорк, в церкви святого Марка он купил себе Новый Завет и многое из того, что он чувствовал, наконец, обрело себя в Слове. Оглашенное время закончилось, уступив разумному, принимающему на себя ответственность настоящему. Иван принял Христа и надеялся, что Бог тоже примет его, как принял разбойника: не за поступки – за веру.
Он многое понял и многих простил, освободив место в душе для более важного, чем обида и злость на таких же, как он, просто людей, страстно желающих жить здесь и сейчас, потому что у них, кроме как здесь и сейчас, не имелось иного пространства.
Его потянуло в храм, впервые в жизни. В бытность свою футболистом, мысль о том, чтобы пойти исповедаться и причаститься или просто послушать службу, не приближалась к Ивану ближе, чем на расстояние от Москвы до Рязани, где молилась о потерянном внуке бабушка Надя. Церковь, попы, тогда - были не для него.
Проезжая с новым водителем мимо храма Христа Спасителя, Иван поинтересовался, нет ли поблизости церкви, чтобы ему, старому человеку, не тяжело было ездить туда, а лучше, ходить? На что Сергей, крепкий, чернявый парень приятной наружности, мгновенно ответил:
- Елоховский собор на Спартаковской, зелёненький такой. От вас недалеко будет.
Созвучное его прошлому слово «Спартаковской», как камень, брошенный в реку, растревожило спящую муть давних обид. «Где ты теперь, Михалыч?» Он вынул новый айфон и быстро набрал «Спартак Михаил Михайлович Котов». Послушный Google выдал ему чудовищный результат: «Страшная трагедия потрясла российский футбольный мир и сборную «Спартака», - гласила запись марта две тысячи сорок седьмого года. – Погиб главный тренер сборной М. М. Котов…»